"Книга Мирдада" Михаила Наими

[Игорь Спасский]

Благодаря Оксиген открыл для себя удивительную книгу

http://www.e-reading.mobi/bookreader.php/99038/Naimi_-_Kniga_Mirdada.html

В ней поражает сочетание верха и низа, полноты и глубины, притчи и конкретной духовной практики.

Все жители земные в одной норе сидят,
Приманку заглотили, ввысь больше не глядят

Ибо вещи, каковы бы ни были их формы, к какому виду они бы ни относились, есть всего лишь завесы и пелены, в которые кутается и пеленается Жизнь. Как может ваш глаз, который сам является всего лишь завесой, привести вас куда-нибудь, кроме другой пелены или завесы?

Взгляд может окутать, но не может раскутать.
Губы могут запечатать, но не могут распечатать.

Узри вы верно, заговори вы правильно, то не увидели бы вы ничего, кроме себя, и не вымолвили бы ничего, кроме себя. Ибо во всех вещах и надо всеми вещами, во всех словах и надо всеми словами — только вы, те, что смотрят, и те, что говорят.
Но тогда, если ваш мир столь неуступчив и непонятен, то только потому, что вы сами неуступчивы и непонятны. Если речи ваши столь жалки и витиеваты, то только потому, что вы сами жалки и витиеваты.
Оставьте вещи в покое и не пытайтесь их менять. Ибо они кажутся такими, как кажутся, только потому, что вы кажетесь такими, как кажетесь. Они не обладают иным видом или звуком, кроме тех, которыми вы сами их наделяете. Если они звучат грубо, взгляните на свой собственный язык. Если они уродливы на вид, то исследуйте для начала, и наконец, свой глаз.

Лист, пожелтевший на вашем древе жизни, всего лишь лишился питания Любовью. Не вините желтый лист.
Засохший сук — всего лишь истощен отсутствием Любви. Не вините засохший сук.
Гнилой плод всего лишь вскормлен Ненавистью. Не вините гнилой плод. Вините себя, свое слепое и скупое сердце, которое отдало бы все соки жизни одним в ущерб другим, бросив тех на произвол судьбы.

Любовь — не добродетель. Она — необходимость, не меньшая, чем хлеб и вода, не меньшая, чем свет и воздух.
Пусть никто не гордится любовью. Пусть лучше просто дышит Любовью, также неосознанно и свободно, как дышит воздухом.
Любви не нужно, чтобы ее превозносили. Она Сама возносит сердца, оказавшиеся Ее достойными.
Не ждите от Любви награды. Любовь — достаточная награда сама по себе, как и Ненависть — достаточное наказание само по себе.

Взор ваш затуманен очень многими завесами. Буквально каждая вещь, на которую вы взираете, есть такая завеса. (с)

Книга потрясающе вдохновенно сочетает глубину и красоту притчи с очень практическими вещами. Раскрывается уточняется как цель Пути Духа, так и сами способы движения. Причем мягко, ненавязчиво, живо. В начале ленился, читать не хотел, но с первых же строк вошел в Поток книги.

Очень надеюсь, что познакомитесь и обсудим на должном уровне.

[Игорь Спасский]

 Про присуствие в бытии. Про Я и его роль в жизни.

Когда вы произносите “Я”, то одновременно возглашайте в сердце своем: ”Боже, будь моей защитой от того, что есть Я, направь меня к блаженству Я”. Ибо в этом слове, хотя и тончайшим образом, заключена душа всех других слов. Раскрой это, и уста твои будут благоухать, речь станет сладостной; каждое слово будет нести в себе восторг Жизни. Если же это скрыто, то и рот крив, и речи горьки; и каждое слово будет гноиться Смертью.
Ибо, о монахи, “Я” — и есть то самое Творящее Слово. Но берегитесь завладеть его магической силой; берегитесь стать обладателями его мощи, ибо вы склонны стонать, когда могли бы петь; враждовать, когда могли бы наслаждаться миром; раболепствовать в темнице, когда могли бы парить в свете.
Ваше Я — это ничто иное, как безмолвное и бестелесное сознание бытия, обретшее звук и плоть. Это неслышимое в вас, ставшее слышимым, незримое, ставшее зримым; поэтому, глядя, вы можете видеть незримое, слушая, слышать неслышимое. Ибо то, что очерчено глазом и ухом, и есть вы. А помимо того, что вы можете зреть глазами и внимать ушами, вы не увидите и не услышите ничего. Если вас мучат, жалят и терзают какие-то мысли, знайте, что единственно ваше Я дает им силу, когти и клыки.
Но Мирдад хотел бы, чтобы вам стало известно, что если что-то может нечто дать, то оно же может и отнять.
Просто чувствуя Я, вы уже стучитесь в источник всех чувств в своем сердце. Источник этот — творение вашего Я, которое одновременно является и тем, кто чувствует, и тем, что чувствуют. И если есть шипы в вашем сердце, то знайте, что принесены они туда единственно вашим Я.
Мирдад хотел бы, чтобы вы знали также, что если что-то может взрастить шипы, то оно же может их и удалить.
Просто сказав “Я”, вы даете жизнь целому сонму слов; каждое слово — это символ вещи; каждая вещь — это символ мира; каждый мир — это частица вселенной. Вся же вселенная — это творение вашего Я, которое одновременно и творец и создание. И если есть кошмары в вашей вселенной, то знайте, что к жизни они вызваны единственно вашим Я.
Мирдад хотел бы, чтобы вы также знали, что если что-то может сотворить, то оно же может и уничтожить.
Каков создатель, таково и создание. Так может ли кто-нибудь превзойти себя в творении? Или не дотянуться до себя? Себя, только себя — не больше, но и не меньше — творит создатель.
Я — это бьющий фонтан, откуда все вытекает, и куда все возвращается. Каков фонтан, таково и течение.
Я — это волшебная палочка. Но может ли палочка хоть во что-нибудь вдохнуть дыхание иное, чем то, которым обладает маг? Каков маг, таковы и результаты магии.
Следовательно, каково ваше Сознание, таково и ваше Я. Каково ваше Я, таков и ваш мир. Если оно ясно и определенно, то и мир ваш будет ясным и определенным. Тогда и слова ваши никогда не будут витиеватыми. И в поступках ваших никогда не будет таиться боль. Если же оно туманно и неопределенно, то мир ваш будет туманным и неопределенным. Слова же ваши будут способны только запутать, а дела будут источником мучений.
Если оно постоянно и терпеливо, то и мир ваш будет постоянным и терпимым. Тогда ваше могущество превзойдет Время, а охват — Пространство. Если оно мимолетно и неустойчиво, то мир ваш будет столь же мимолетен и непостоянен. Тогда вы — не более чем дымок, растаявший в лучах солнца.
Если оно едино, ваш мир — един. Тогда вы пребываете в абсолютном мире со всеми небесами и со всеми обитателями Земли. Если оно множественно, ваш мир — множество. Тогда вы непрестанно враждуете с самим собой и со всеми творениями в сфере Божественного немилосердия.
Я — это центр вашей жизни, откуда исходят все вещи, из которых построен весь ваш мир, и где все они сливаются вновь. Если оно уравновешено, то и мир ваш уравновешен. Тогда никакая сила, ни вверху, ни внизу, не сможет качнуть вас ни вправо, ни влево. Если оно переменчиво, то мир ваш переменчив. Тогда вы подобны беспомощному листу, уносимому порывами злого ветра.
Но вот что важно! Ваш мир устойчив, но только в своей неустойчивости. Он определенен, но только в своей неопределенности. Он даже постоянен, но только в своем непостоянстве. Ваш мир единственнен, но только в своей разорванности.
Мир ваш из колыбели превратился в гробницу, а гробница становится колыбелью. Дни пожирают ночи, ночи же отрыгивают дни. Мир объявляет войну, а вражда твердит о мире. Улыбки прикрывают слезы, а слезы прячутся за улыбками.

О разделенности внутреннего, о барьерах и препятствиях

Мир ваш полон барьеров и препятствий, потому что ваше Я — это сплошные барьеры и препятствия. Некоторые вещи отсекаются как чужеродные. Другие ограждаются как родственные. Но все же, то, что снаружи, всегда прорвется вовнутрь, а то, что внутри, всегда вырвется наружу. Ибо они, дети одной матери, — то есть вашего Я, — не могут существовать врозь.

[Oxygen]

-)

Книга, по-настоящему, красивая. Ясная и энергоемкая. И образный и ритмический строй существуют не сами по себе, на поверхности, как рассказывание, а ткут ее Силой. .

Внешнему надлежит уйти во внутреннее, свершиться и проявиться снова вовне. Достигнув верха, сойти вниз. И том, что восхождение в то же время является спуском и наоборот. Мой опыт говорит именно об этом. Нет никакого поступательного линейного движения вверх. Чем выше, тем ниже. И возможно, достигнув самого низа, только тогда и окажешься на вершине. Вершина внизу.
 О "согласии миров". Но нам все это известно же.-)

Знаю ее довольно давно, и все равно, каждый раз касаясь ее красоты, наполняюсь этой красотой. И главу про Каменный Утес могу перечитывать много раз.

 К западу от моря стоит крутая Алтарная вершина,
открытая всем ветрам. Угрюмо и неприветливо смотрит она на
мир, а на самом верху расположен бывший храм. К нему ведут
две извилистые узенькие тропинки, каждая бежит по краю
обрыва — одна шла с севера, другая с юга. Я же решил идти
своим путем. Посередине между двумя тропами, спускаясь с
вершины и доходя почти до самого подножья, виднелся узкий
ровный склон, который показался мне самой легкой дорогой к
вершине. Склон притягивал меня с неодолимой силой, и я
решил пойти по нему.
    Когда я рассказал о своем желании одному из местных
жителей, он в страхе воззрился на меня, и, молитвенно сложив
ладони, воскликнул:
    «Каменный склон? Не будь глупцом! Разве тебе совсем не
дорога жизнь?! Многие пытались сделать это до тебя, но
никто не вернулся, чтобы рассказать о своих страданиях.
Каменный склон? О нет, ни за что, ни за что!»
    Он стал настаивать на том, чтобы провести меня в горы. Я
вежливо отклонил его предложение. Как ни странно, его ужас
подействовал на меня с точностью до наоборот. Вместо того
чтобы отпугнуть, он лишь укрепил мою решимость.
    И вот, ранним утром, когда ночная тьма уже почти
рассеялась, я стряхнул с себя ночные сны, взял посох, семь
буханок хлеба, и отправился в путь, на Алтарную вершину.
Слабое дыхание угасающей ночи, быстрый ритм
зарождающегося дня, настойчивое желание узнать тайну
блуждающего монаха, и еще более настойчивое желание
освободиться от себя самого, хотя бы на миг, каким бы
кратким он ни был, — все это окрыляло меня и будоражило
кровь.
    Я отправился в путь с песней в сердце и твердым
намерением исполнить задуманное. Но когда, спустя довольно
продолжительное время, я достиг, наконец, подножия склона
и окинул предстоящий мне подъем взглядом — песня застряла
у меня в горле. То, что издали виделось ровной тропой, на
деле оказалось непроходимой кручей. Всюду, куда ни
посмотри, в высоту и в ширину — лишь камни, разного
размера и формы, маленькие и большие, острые как шипы, и
плоские, как заточенные ножи. Никаких признаков жизни.
Впечатление было гнетущим. Я ощутил вдруг, как
безотчетный страх ледяной волной окатил мое сердце. И все
же я не хотел отказываться от своего плана.
    Вспомнив горящие глаза доброго человека,
отговаривавшего меня от этой затеи, я призвал всю свою
решимость и стал взбираться по склону. Вскоре я понял, что,
уповая лишь на помощь своих ног, я не сильно продвинусь
вперед. Я скользил на каждом шагу, а шорох осыпающихся
камней походил на предсмертный хрип — казалось, некий
исполин, задыхающийся в мучительной агонии на дне
пропасти, посылает мне вдогонку свое последнее проклятие.
Чтобы хоть как-то двигаться, мне приходилось цепляться за
подвижные камни ступнями, руками и коленями. Как же
позавидовал я тогда ловкости горного барана!
    Я карабкался зигзагами все выше и выше, не давая себе ни
малейшей возможности отдохнуть, потому что боялся, что
ночь застанет меня в пути. Мне совсем не хотелось
возвращаться.
    День был уже на исходе, когда я вдруг ощутил острый
приступ голода. До этого я вовсе не думал ни о еде, ни о
питье. Буханки хлеба, завернутые в платок, которым я
обвязался вокруг талии, сейчас казались бесценными. Я
присел, достал хлеб и уже приготовился было проглотить
первый кусок, как звон колокольчика, а вместе с ним плач
тростниковой флейты заставили меня остановиться. Я был
поражен. Сколь необычно было слышать подобные звуки
здесь, в этой каменной пустыне!
    Из-за скалы, справа от меня, появился крупный черный
баран, скорее всего, вожак. Не успел я удивиться, как меня со
всех сторон окружили бараны. Из-под их копыт тоже
сыпались камни, но не так оглушительно, как это было в пору
моего подъема. Вдруг, словно дождавшись приглашения, все
стадо под предводительством вожака бросилось к хлебу. Они
уже почти выхватили его у меня из рук, но тут раздался голос
пастуха, загадочным образом возникшего прямо передо мной.
Это был молодой человек поразительной внешности: высокий,
сильный, с лучезарной улыбкой. Набедренная повязка была
единственным его одеянием, а тростниковая флейта —
единственной ношей.
    — Мой вожак избалован, — произнес он тихо. — Я
кормлю его хлебом, когда он у меня есть. Но те, у кого есть
хлеб, редко посещают эти места. — Он повернулся к барану и
сказал: — Видишь, как благосклонна к нам Судьба, мой
преданный вожак? Никогда не ропщи на Судьбу.
    После чего нагнулся и взял буханку. Полагая, что он
голоден, я предложил ему:
    —   Мы разделим эту скудную еду. Здесь достаточно хлеба
для нас обоих и для вожака.
    Но, к моему крайнему изумлению, он кинул первую
буханку баранам, затем вторую и третью, и так все семь
буханок, откусывая от каждой по кусочку. Я был потрясен до
глубины души и содрогнулся от гнева. Но, сознавая, что
теперь уже ничего не исправишь, решил успокоиться и
держать себя в руках. Озадаченно взглянув на пастуха, я
произнес, наполовину умоляющее, наполовину с упреком:
    —   Теперь, когда ты скормил хлеб голодного человека
баранам, неужто ты не напоишь его овечьим молоком?
    —   Молоко моих овец — яд для глупцов, а я бы не хотел,
чтобы мои овцы были повинны в смерти, пусть даже дурака.
    —   Но в чем же моя глупость?
    —   В том, что ты взял с собою семь буханок хлеба, как
будто путешествие займет семь жизней.
    —   Что ж, по-твоему, мне надо было взять семь тысяч?
    —   Ни одной.
    —   Отправляться в такое долгое путешествие без еды —
ты это мне советуешь?
    —   Путь, который не снабжает путника, не стоит того.
    —   Значит, мне нужно есть камни и запивать их потом?
    —   В твоей плоти достаточно еды, а в крови — влаги.
    —   Ты насмехаешься надо мной, пастух. И все же я не
буду смеяться над тобой в ответ. Тот, кто съел мой хлеб, хоть
и оставил меня голодным, становится моим братом. Дело к
ночи, и я должен продолжить свой путь.
Не скажешь ли ты мне, далеко ли еще до вершины?
    —   Ты очень близок к Забвению.
    С этими словами он поднес флейту к губам и зашагал
прочь, унося с собой причудливый мотив, звучавший, точно
жалоба из преисподней. Вожак пошел следом, а за ним
потянулось и все стадо. И долго еще я различал сквозь гул
осыпающихся камней их блеяние и плач тростниковой
флейты.
 Отогнав мысли о еде, я попытался восстановить силы и
решимость, отнятые у меня пастухом. Если уж ночи суждено
застать меня средь этих мрачных глыб, то я должен, по
крайней мере, отыскать место, где мог бы вытянуть уставшие
ноги, не опасаясь скатиться вниз. Итак, я снова принялся
ползти вверх по склону. Глянув вниз, я едва мог поверить, что
взобрался так высоко. Подножья горы уже не было видно.
Вершина же казалась вполне достижимой.
    Когда совсем стемнело, я добрался до небольшого
каменного грота. И хотя камни нависали над пропастью, дно
которой терялось во мраке, я все же решил заночевать здесь.
    Острые камни, исполосовавшие мою обувь, не пощадили
и моих ног. Кровь на ступнях запеклась, и когда я попытался
снять сапоги, мне пришлось отдирать их. Мои ладони также
были изранены, а ногти походили на кору, сорванную с сухого
дерева. Одежда же превратилась в лохмотья. Голова была
тяжелой, будто налита свинцом, и я не мог думать ни о чем
другом, кроме сна.
    Сколько я проспал — мгновение, час или вечность —   я
не знал. Я проснулся оттого, что какая-то сила тянула меня за
рукав. Испугавшись и еще не до конца придя в себя, я
приподнялся и увидел перед собой молодую девушку с
тусклым фонарем в руке. Она была обнажена. Черты ее лица и
фигура были изящны и тонки. За рукав же меня тянула
старуха, настолько же безобразная, насколько красива была
девушка. Холодный озноб прошиб меня с головы до пят.
    — Видишь, как благосклонна к нам Судьба, детка? —
   произнесла старуха, наполовину стащив с меня куртку.
— Никогда не ропщи на Судьбу.
    Язык отказывался мне повиноваться. У меня не было сил
ни говорить, ни сопротивляться. Тщетно я призывал свою
волю — казалось, она покинула меня навсегда. Совершенно
беспомощный, я был в руках этой старухи и ее дочери,
несмотря на то, что мог бы выгнать их из пещеры запросто,
если бы только захотел. Но в том-то и дело, что у меня не
было сил даже захотеть.
    Не удовлетворившись одной только курткой, старуха
стала раздевать меня дальше, до тех пор, пока я не оказался
совершенно голым. Раздевая меня, она отдавала одежду
девушке, и та облачалась в нее. Фонарь отбрасывал неверные
тени на стену пещеры. Казалось, они исполняли какой-то
танец — силуэты двух женщин сливались с силуэтом моего
обнаженного тела, разъединялись вновь, — и картина эта
наполнила меня ужасом и отвращением. Я наблюдал за ними,
совершенно не понимая, что происходит, и не мог произнести
ни слова, хотя именно слова сейчас мне были так необходимы,
они были бы единственным моим оружием в том уязвимом
положении, в котором я оказался. Наконец, с трудом ворочая
языком, я произнес:
    —   Если ты, старая женщина, потеряла всякий стыд, то я
нет. Я стыжусь своей наготы, даже перед такой бесстыжей
ведьмой, как ты. Но еще более мне стыд но перед
невинностью этой девушки.
    —   Она унесет твой стыд, ты же облачись в ее невинность.
    —   Зачем девушке носить изодранные мужские лохмотья
того, кто заблудился в горах в такую ночь?
    —   Возможно, чтобы облегчить его ношу, а также
согреться. Бедняжка дрожит от холода.
    —   Ну, а если мне станет холодно, что мне тогда делать?
Тебе совсем меня не жаль? Моя одежда — это все, что у меня
есть сейчас на этом свете.
 —   Чем меньшим обладаешь ты, тем менее ты этим
одержим.
    Чем большим обладаешь ты, тем более ты этим одержим.
    Чем более ты одержим, тем меньше ценен сам.
    Чем менее ты одержим, тем больше ценен сам.
    Пойдем отсюда, дитя мое.
    Она взяла девушку за руку и собралась уходить. Сотни
вопросов наполняли мой ум, но лишь один сорвался с губ
моих:
    —   Прежде чем ты уйдешь, старая женщина, не будешь ли
ты так добра сказать мне, далеко ли я нахожусь от вершины?
    —   Ты на краю Черной пропасти.
    Их причудливые тени мелькнули в последний раз, когда
они вышли из пещеры и исчезли в черной, как сажа, ночи.
Волна холодного воздуха, неизвестно откуда взявшись, обдала
меня с головой. За ней последовали еще более темные и еще
более холодные волны. Казалось, что сами стены пещеры
дышат холодом. Меня начало трясти. Мысли лихорадочно
проносились в голове: бараны, пасущиеся на камнях,
насмешливый пастух, эта старуха с девушкой, я, голый, весь в
синяках и ссадинах, голодный, холодный, в полубреду, в этой
пещере, на краю пропасти... Близок ли я к своей цели?
Доберусь ли я до вершины? Кончится ли когда-нибудь эта
ночь?








 

[Игорь Спасский]

Скажем молитвенное спасибо Оксиген за этот дар

Любви неведомы барьеры и преграды. Любовь, подчиняющаяся контролю каких-то ограничений, никогда не заслужит чести именоваться Любовью.
Я часто слышу, как вы говорите, что Любовь — слепа, подразумевая, что она не видит в возлюбленном никаких недостатков. Но такая слепота — высшее зрение.
О, если бы вы всегда были так слепы, чтобы не видеть никаких недостатков ни в чем.
Нет, взгляд Любви — остр и проницателен. И поэтому он не замечает недостатков. Когда Любовь очистит ваше зрение, вы увидите, что нет ничего, недостойного вашей любви. Только покалеченный, обделенный любовью глаз ищет во всем недостатки. Но что бы он ни обнаружил, все это исключительно его собственные недостатки.
Любовь объединяет. Ненависть разъединяет. Этот огромный скалистый массив, что вы называете Алтарным Пиком, мгновенно разлетелся бы во все стороны с грохотом, если бы не удерживался в единстве рукою Любви. Даже тела ваши, такие уязвимые с виду, могут противостоять разрушению только благодаря взаимной и пылкой любви всех их клеток.
Любовь — это покой, пульсирующий в унисон с мелодией Жизни. Ненависть — это воинственное возбуждение в сопровождении дьявольских завываний Смерти. С чем вы хотите быть, с Любовью и ее всеохватным миром, или с ненавистью и ее повсеместной враждой?
В вас живет вся земля. В вас живут небеса с их сонмами. Поэтому полюбите Землю со всем, что она вскормила, если вы хотите полюбить себя. Полюбите и Небеса со всеми их жителями, если хотите полюбить себя.

Единственный чудотворец — Любовь. Если вы хотите узреть, то пусть в ваших зрачках будет Любовь. Если вы хотите услышать, то пусть в ваших барабанных перепонках будет Любовь.
До тех пор, пока все ваши мысли не будут исходить из одного источника, пока все желания не будут вытекать из одного и того же колодца, ваши слова, даже самые честные, будут оставаться ложью.
Если бы ваши Я и мое стали едины в той же степени, в какой мое Я едино с Божественным, мы освободились бы от слов, и в совершенстве могли общаться, пребывая в истинном Безмолвии.
Но поскольку ваши Я и мое — не едины, я вынужден вести с вами словесную войну, победить вас вашим же оружием и привести к моему источнику, к моему колодцу.
А вы сможете пойти в мир, чтобы победить и подчинить его, только в той степени, в какой я смогу победить и подчинить вас. Только тогда вы будете в состоянии правильно повести мир к безмолвию Высшего Сознания, к источнику Слова, к колодцу Святого Понимания.
До тех пор, пока вы не будете побеждены Мирдадом, вы не сможете стать воистину неуязвимыми и могучими воинами. И мир до тех пор не сможет смыть с себя позора непрестанных поражений, пока не будет побежден вами.
Так что препояшьтесь к битве. Отполируйте щиты и латы, наточите мечи и копья. А знаменосцем и барабанщиком пусть будет Безмолвие.

То Безмолвие, в которое я вас приглашаю, это беспредельная всеохватность, в которой не-бытие переходит в бытие. Это пустота, приводящая в трепет и благоговение; где рождается и замирает любой звук; где обретает себя и распадается любая форма; куда записывается и откуда вычеркивается каждое Я; где нет ничего, только ЭТО.
Вы не познаете, насколько реально ваше существо, насколько нереально не-бытие, если только не пересечете эту пустоту и эту всеохватность в безмолвном созерцании. Вы не познаете так же, как тесно связана ваша реальность со всей Реальностью.
Мне хотелось бы, чтобы вы скитались именно в этом Безмолвии, пока не разрушите свои старые и тесные покровы, пока не сможете двигаться раскованно, без принуждения.
Мне бы хотелось, чтобы вы унесли именно туда все свои страхи и заботы, страсти и желания, ревность и вожделения, дабы освободить свои уши от их непрестанных воплей, дабы оградить себя от их острых шпор.
Мне хотелось бы, чтобы именно там вы оставили лук и стрелы этого мира, с помощью которых вы надеетесь завоевать радость и удовлетворение, но добудете, воистину, только беспокойство и страдания.
Мне бы хотелось, чтобы именно туда, в светлый и свободный мир истинного Я, вы ускользнули от своего темного и душного я.
Это Безмолвие я превозношу перед вами не только для того, чтобы вы использовали его в качестве передышки для ваших словоохотливых языков.
Я восхваляю плодотворное безмолвие Земли, а не угрожающее молчание преступника или негодяя.
Я восхваляю заботливое молчание курицы, насиживающей яйца, а не беззаботное кудахтанье ее сестры, только что отложившей яйцо. Ведь первая целых двадцать дней сидит на яйцах и ждет с доверчивым молчанием, пока Мистическая Рука не совершит чудо прямо под ее крыльями, у ее груди. А вторая вылетает из курятника и кудахчет, как сумасшедшая, оповещая всех, что она освободилась от яйца.
Опасайтесь кудахтанья, спутники мои. Как вы придерживаете про себя что-то постыдное, также поступайте и с благородным. Ибо кудахтающий достойный — хуже молчащего недостойного, крикливая добродетель — хуже молчаливого искушения.
Всемерно воздерживайтесь от разговоров. Из тысячи произнесенных слов едва ли найдется одно, хотя бы одно, которое действительно стоило произнести. Остальные — только затуманивают ум, забивают уши, утомляют язык и ослепляют сердце.
О, как трудно вымолвить именно то слово, которое, воистину, должно быть сказано!
Из тысячи записанных слов едва ли найдется одно, хотя бы одно, которое действительно стоило записать. Остальные — только изводят чернила и бумагу, как правило, награждая свинцовыми гирями вместо светлых крыльев.
О, как трудно, как трудно, написать именно то слово, которое, воистину, должно быть записано!

[Игорь Спасский]

Когда Бог наделяет вас Собою, он наделяет не какой-то отдельной частью Себя, ибо Он — неделим. Он наделяет вас целиком и сразу всей Своей божественностью, несказанной и нераздельной. Какое еще большее богатство хотели бы вы обрести? Кто или что может помешать вам, вступить во владение им, как не ваша собственная робость и слепота?
И вместо того, чтобы быть благодарными за такое богатство, вместо того чтобы искать пути овладения им, некоторые люди — слепцы неблагодарные! — превращают Бога во что-то вроде дешевой распродажи, где можно избавиться от зубной или желудочной боли; от торговых убытков; от ссор и мести; от бессонных ночей.
Другие, в это же время, относятся к Богу как к исключительно личному хранилищу сокровищ, ожидая от него в любое время всего, чего они только ни захотят, любой яркой безделушки, замеченной в мире.
Есть и такие, что считают Бога своим личным бухгалтером. Он должен не только учитывать все их долги, а также все, что задолжали им, но еще и всегда обеспечивать щедрый итог в их пользу.
О, люди навязывают Богу так много различных поручений. И кажется, что существуют совсем немногие, кто задумывается, не перегружен ли Бог всеми этими заданиями. А так как Он занимается ими в одиночку, то люди думают, не нужен ли Ему кто-то, кто подгонял бы Его и напоминал бы Ему о делах.
Но ведь вы не напоминаете Богу о часах, когда должно вставать солнце и заходить луна?
Вы не напоминаете Богу о зернышке пшеницы, которое посеяно в поле и должно прорасти?
Вы не напоминаете Богу вон о том пауке, что так мастерски соткал себе убежище?
Вы не напоминаете Богу, что у воробья вылупились птенцы?
Вы не напоминаете Богу обо всех бесчисленных вещах, что заполняют эту безграничную вселенную?
Так почему вы загромождаете Его память своими хилыми Я, со всеми вашими пустячными заботами? Разве Он уделяет вам меньше внимания, чем воробью, пшенице или пауку? Так почему вы, как и они, не получаете причитающиеся вам дары и не обращаетесь без лишней суеты к своим делам? Без всяких коленопреклонений, руковздыманий, без озабоченного вглядывания в завтрашний день?
И где тот Бог, которому вы могли бы нашептать на ухо обо всех своих капризах и тщеславии, свою похвальбу и свое нытье? Разве Он не в вас и не вокруг вас? Разве Его ухо не ближе к вашему рту, чем язык к ощущению вкуса?
Божественность Бога — в Его самодостаточности, оттуда и зернышко, что вы получили.
Если Бог, наделив вас зернышком Своей божественности, заботится прежде всего о нем, а не о вас, то какое еще большее достоинство хотели бы вы иметь? В чем бы заключался труд всей вашей жизни? И если бы вы ничего не свершили за всю свою жизнь, а все за вас должен был бы делать Бог, то каков был бы итог? О какой помощи были бы все ваши молитвы?
Не пытайтесь взвалить на Бога все свои неисчислимые заботы и надежды. Не молите Его отворять за вас те двери, ключи от которых Он вам уже вручил. Стремитесь расширить свои сердца. Ибо в широте сердца обретаются ключи от всех дверей. И в широте сердца кроются все желанные вам вещи, к добру или ко злу.
Сонмы могуществ явятся по мановению вашей руки и будут готовы исполнить малейшее желание. Правильно снаряженные, мудро дисциплинированные, бесстрашно управляемые, они будут готовы к прыжку сквозь вечности, к тому, чтобы смести все преграды на своем пути к цели. А неподготовленные, недисциплинированные, плохо управляемые, они либо колотятся о малейшее препятствие, либо поспешно перед ним отступают, волоча за собой мрачное разочарование.
И сонмы эти, о монахи, не что иное, как те самые крошечные красные тельца, что безмолвно циркулируют по вашим сосудам. Каждое из них — чудо силы, в каждом из них полно и правдиво записана вся ваша жизнь, и вся Жизнь, во всех самых сокровенных подробностях.
Место сбора этих могуществ — в сердце. Отсюда они развертывают свое наступление. Поэтому так славно и почитаемо сердце. Отсюда брызжут слезы вашей радости или муки. Сюда устремляется ваш страх Жизни или Смерти.
Желания и стремления ваши — доспехи сонмов. Ум ваш — источник дисциплины. Воля — наставник и командир.

Как достигает святости святой, как если не тем, что очищает свою кровь от всех желаний и мыслей, препятствующих святости, а потом направляет ее с несокрушимой волей на достижение никакой иной цели, кроме святости?
Говорю вам, что любое святое желание, любая святая мысль, любое святое воление, от Адама до наших дней, были направлены на помощь человеку, чтобы склонить его к поискам святости. Ибо всегда и всюду было так, что вода ищет море, а луч света — солнце.

Молиться, поэтому, означает — пропитывать свою кровь единой Главной Мыслью и единой Главной Волей. Это значит приводить в полное соответствие свое Я с тем, о чем вы молите, чем бы это ни было.