Интересности и прикольности

[Игорь Спасский]

Вдохновляющая сказка про призвание

Художником он стал просто потому, что после школы надо было куда-то поступать. Он знал, что работа должна приносить удовольствие, а ему нравилось рисовать. Так и был сделан выбор — он поступил в художественное училище.

К этому времени он уже знал, что изображение предметов называется натюрморт, природы — пейзаж, людей — портрет, и еще много чего знал из области выбранной профессии. Теперь ему предстояло узнать еще больше.

«Для того, чтобы импровизировать, сначала надо научиться играть по нотам, — объявил на вводной лекции импозантный преподаватель, известный художник. — Так что приготовьтесь, будем начинать с азов».

Он начал учиться «играть по нотам». Куб, шар, ваза... Свет, тень, полутень... Постановка руки, перспектива, композиция... Он узнал очень много нового: как натянуть холст и самому сварить грунт, как искусственно состарить полотно и как добиваться тончайших цветовых переходов. Преподаватели его хвалили, а однажды он даже услышал от своего наставника: «Ты художник от бога!»
«А разве другие — не от бога?» — подумал он, хотя, чего скрывать, было приятно.

Но вот веселые студенческие годы остались позади, и теперь у него в кармане был диплом о художественном образовании, он много знал и еще больше умел, он набрался знаний и опыта, и пора было начинать отдавать. Но... Что-то у него пошло не так.

Нет, не то чтобы ему не творилось. И не то чтобы профессия разонравилась. Возможно, он просто повзрослел и увидел то, чего раньше не замечал. А открылось ему вот что: кругом кипела жизнь, в которой искусство давно стало товаром, и преуспевал вовсе необязательно тот, кому было что сказать миру, а скорее тот, кто умел грамотно подавать и продавать свое творчество, оказаться в нужное время в нужном месте с нужными людьми.

Он, к сожалению, этому так и не научился. Он видел, как его товарищи мечутся, ищут себя и свое место под солнцем, а некоторые в этих метаниях «ломаются», топят невостребованность и неудовлетворенность в алкоголе, теряют ориентиры, деградируют. Он знал: часто творцы опережали свою эпоху, и их картины получали признание и хорошую цену только после смерти, но это знание мало утешало.

Он устроился на работу, где хорошо платили, целыми днями разрабатывал дизайн всевозможных буклетов, визиток, проспектов и даже получал от этого определенное удовлетворение, а вот рисовал все меньше и неохотнее. Вдохновение приходило все реже и реже. Работа, дом, телевизор, рутина...

Его все чаще посещала мысль: «Разве в этом мое призвание? Мечтал ли я о том, чтобы прожить свою жизнь вот так, „пунктиром“, словно это карандашный набросок? Когда же я начну писать свою собственную картину жизни? А если даже и начну — смогу ли? А как же „художник от бога“?» Он понимал, что теряет квалификацию, что превращается в зомби, который изо дня в день выполняет набор определенных действий, и это его напрягало.

Чтобы не сойти с ума от этих мыслей, он стал по выходным отправляться с мольбертом в переулок Мастеров, где располагались ряды всяких творцов-умельцев. Вязаные шали и поделки из бересты, украшения из бисера и лоскутные покрывала, глиняные игрушки и плетеные корзинки — чего тут только не было! И собратья-художники тоже стояли со своими нетленными полотнами в больших количествах. И тут была конкуренция.

Но он плевал на конкуренцию, ему хотелось просто творить. Он рисовал портреты на заказ. Бумага, карандаш, десять минут — и портрет готов. Ничего сложного для профессионала — тут всего и требуется уметь подмечать детали, соблюдать пропорции да слегка польстить заказчику, так, самую малость приукрасить натуру. Он это делал умело, его портреты людям нравились. И похоже, и красиво — лучше, чем в жизни. Благодарили его часто и от души.

Теперь жить стало как-то веселее, но он отчетливо понимал, что это «живописание» призванием окрестить было бы как-то... чересчур сильно. Впрочем, все-таки лучше, чем ничего.

Однажды он сделал очередной портрет, позировала ему немолодая длинноносая тетка, и пришлось сильно постараться, чтобы «сделать красиво». Нос, конечно, никуда не денешь, но было в ее лице что-то располагающее (чистота, что ли?), вот на это он и сделал акцент. Получилось неплохо.

— Готово, — сказал он, протягивая портрет тетке. Та долго его изучала, а потом подняла на него глаза, и он даже заморгал: до того пристально она на него смотрела.— Что-то не так? — даже переспросил он, теряясь от ее взгляда.
— У вас призвание, — сказала женщина. — Вы умеете видеть вглубь.
— Ага, глаз-рентген, — пошутил он.
— Не то, — мотнула головой она. — Вы рисуете как будто душу. Вот я смотрю и понимаю: на самом деле я такая, как вы нарисовали. А все, что снаружи — это наносное. Вы словно верхний слой краски сняли, а под ним — шедевр. И этот шедевр — я. Теперь я точно знаю! Спасибо.
— Да пожалуйста, — смущенно пробормотал он, принимая купюру — свою привычную таксу за блиц-портрет.

Тетка была, что и говорить, странная. Надо же, «душу рисуете»! Хотя кто его знает, что он там рисовал? Может, и душу. Ведь у каждого есть какой-то внешний слой, та незримая шелуха, которая налипает в процессе жизни. А природой-то каждый был задуман как шедевр, уж в этом он как художник был просто уверен!

Теперь его рисование наполнилось каким-то новым смыслом. Нет, ничего нового в технологию он не привнес — те же бумага и карандаш, те же десять минут, просто мысли его все время возвращались к тому, что надо примериться и «снять верхний слой краски», чтобы из-под него освободился неведомый «шедевр». Кажется, получалось. Ему очень нравилось наблюдать за первой реакцией «натуры» — очень интересные были лица у людей.

Иногда ему попадались такие «модели», у которых душа была значительно страшнее, чем «внешний слой», тогда он выискивал в ней какие-то светлые пятна и усиливал их. Всегда можно найти светлые пятна, если настроить на это зрение. По крайней мере, ему еще ни разу не встретился человек, в котором не было бы совсем ничего хорошего.

— Слышь, братан! — однажды обратился к нему крепыш в черной куртке. — Ты это... помнишь, нет ли... тещу мою рисовал на прошлых выходных.

Тещу он помнил, на старую жабу похожа, ее дочку — постареет, крысой будет. И крепыш с ними был, точно. Ему тогда пришлось напрячь все свое воображение, чтобы превратить жабу в нечто приемлемое, увидеть в ней хоть что-то хорошее.

— Ну? — осторожно спросил он, не понимая, куда клонит крепыш.
— Так это... Изменилась она. В лучшую сторону. Как на портрет посмотрит, человеком становится. А так, между нами, сколько ее знаю, жаба жабой.
Художник невольно фыркнул: не ошибся, значит, точно увидел...
— Ну дык я тебя спросить хотел: можешь ее в масле нарисовать? Чтобы уже наверняка! Закрепить эффект, стало быть. За ценой не постою, не сомневайся!
— А чего ж не закрепить? Можно и в масле, и в маринаде, и в соусе «майонез». Только маслом не рисуют, а пишут.
— Во-во! Распиши ее в лучшем виде, все оплачу по высшему разряду!
Художнику стало весело. Прямо «портрет Дориана Грея», только со знаком плюс! И раз уж предлагают — отчего не попробовать?

Попробовал, написал. Теща осталась довольна, крепыш тоже, а жена его, жабина дочка, потребовала, чтобы ее тоже запечатлели в веках. От зависти, наверное. Художник и тут расстарался, вдохновение на него нашло: усилил сексуальную составляющую, мягкости добавил, доброту душевную высветил. Не женщина получилась — царица!

Видать, крепыш был человеком широкой души и впечатлениями в своем кругу поделился. Заказы посыпались один за другим. Молва пошла о художнике, что его портреты благотворно влияют на жизнь: в семьях мир воцаряется, дурнушки хорошеют, матери-одиночки вмиг замуж выходят, у мужиков потенция увеличивается.

Теперь не было времени рисовать по выходным в переулке Мастеров, да и контору свою оставил без всякого сожаления. Работал на дому у заказчиков, люди все были богатые, платили щедро, передавали из рук в руки. Хватало и на краски, и на холсты, и на черную икру — даже по будням. Квартиру продал, купил побольше, да с комнатой под мастерскую, ремонт хороший сделал. Казалось бы, чего еще желать?

А его снова стали посещать мысли: неужели в этом его призвание — малевать всяких «жаб» и «крыс», изо всех сил пытаясь найти в них хоть что-то светлое? Нет, дело, конечно, хорошее, и для мира полезное, но все-таки, все-таки... Не было у него на душе покоя, вроде звала она его куда-то, просила о чем-то, но вот о чем? Не мог расслышать.

Однажды его неудержимо потянуло напиться. Вот так вот взять — и вдребадан, чтобы отрубиться и ничего потом не помнить. Мысль его напугала: он хорошо знал, как быстро люди творческие добираются по этому лихому маршруту до самого дна, и вовсе не хотел повторить их путь. Надо было что-то делать, и он сделал первое, что пришло в голову: отменил все свои сеансы, схватил мольберт и складной стул и отправился туда, в переулок Мастеров. Сразу стал лихорадочно работать: делать наброски улочки, людей, парка, что через дорогу. Вроде полегчало, отпустило.

— Простите, вы портреты рисуете? Так, чтобы сразу, тут же получить, — спросили его. Он поднял глаза — рядом женщина, молодая, а глаза вымученные, словно выплаканные. Наверное, умер у нее кто-то или еще какое горе.
— Рисую. Десять минут и готово. Вы свой портрет хотите заказать?
— Нет. Дочкин.

Тут он увидел дочку — поперхнулся, закашлялся. Ребенок лет шести от роду был похож на инопланетянчика: несмотря на погожий, теплый денек, упакован в серый комбинезон, и не поймешь даже, мальчик или девочка, на голове — плотная шапочка-колпачок, на лице — прозрачная маска и глаза... Глаза старичка, который испытал много-много боли и готовится умереть. Смерть в них была, в этих глазах, вот что он там явственно узрел.

Он не стал ничего больше спрашивать. Таких детей он видел по телевизору и знал, что у ребенка, скорее всего, рак, радиология, иммунитет на нуле — затем и маска, и что шансов на выживание минимум. Неизвестно, почему и откуда он это знал, но вот как-то был уверен. Наметанный глаз художника, подмечающий все детали. Он бросил взгляд на мать — да, так и есть, она знала. Внутренне уже готовилась. Наверное, и портрет захотела, потому что последний. Чтоб хоть память была...

— Садись, принцесса, сейчас я тебя буду рисовать, — сказал он девочке-инопланетянке. — Только смотри, не вертись и не соскакивай, а то не получится.

Девочка вряд ли была способна вертеться или вскакивать, она и двигалась-то осторожно, словно боялась, что ее тельце рассыпется от неосторожного движения, разлетится на мелкие осколки. Села, сложила руки на коленях, уставилась на него своими глазами мудрой черепахи Тортиллы и терпеливо замерла. Наверное, все детство по больницам, а там терпение вырабатывается быстро, без него не выживешь.

Он напрягся, пытаясь разглядеть ее душу, но что-то мешало — не то бесформенный комбинезон, не то слезы на глазах, не то знание, что старые методы тут не подойдут, нужно какое-то принципиально новое, нетривиальное решение.

И оно нашлось! Вдруг подумалось: «А какой она могла бы быть, если бы не болезнь? Не комбинезон дурацкий, а платьице, не колпак на лысой головенке, а бантики?» Воображение заработало, рука сама по себе стала что-то набрасывать на листе бумаги, процесс пошел.

На этот раз он трудился не так, как обычно. Мозги в процессе точно не участвовали, они отключились, а включилось что-то другое. Наверное, душа. Он рисовал душой, так, как будто этот портрет мог стать последним не для девочки, а для него лично. Как будто это он должен был умереть от неизлечимой болезни, и времени оставалось совсем чуть-чуть, может быть, все те же десять минут.

— Готово, — сорвал он лист бумаги с мольберта. — Смотри, какая ты красивая!

Дочка и мама смотрели на портрет. Но это был не совсем портрет и не совсем «с натуры». На нем кудрявая белокурая девчонка в летнем сарафанчике бежала с мячом по летнему лугу. Под ногами трава и цветы, над головой солнце и бабочки, улыбка от уха до уха и энергии через край. И хотя портрет был нарисован простым карандашом, почему-то казалось, что он выполнен в цвете, что трава — зеленая, небо — голубое, мяч — оранжевый, а сарафанчик — красный в белый горох.

— Я разве такая? — глухо донеслось из-под маски.
— Такая-такая, — уверил ее художник. — То есть сейчас, может, и не такая, но скоро будешь. Это портрет из следующего лета. Один в один, точнее фотографии.

Мама ее закусила губу, смотрела куда-то мимо портрета. Видать, держалась из последних сил.
— Спасибо. Спасибо вам, — сказала она, и голос ее звучал так же глухо, как будто на ней тоже была невидимая маска. — Сколько я вам должна?

— Подарок, — отмахнулся художник. — Как тебя зовут, принцесса?
— Аня...

Он поставил на портрете свою подпись и название «Аня». И еще дату: число сегодняшнее, а год следующий.
— Держите! Следующим летом я вас жду. Приходите обязательно!

Мама убрала портрет в сумочку, поспешно схватила ребенка и пошла прочь. Ее можно было понять — наверное, ей было больно, ведь она знала, что следующего лета не будет. Зато он ничего такого не знал, не хотел знать! И он тут же стал набрасывать картинку — лето, переулок Мастеров, вот сидит он сам, а вот по аллее подходят двое: счастливая смеющаяся женщина и кудрявая девочка с мячиком в руках. Он вдохновенно творил новую реальность, ему нравилось то, что получается. Очень реалистично выходило! И год, год написать — следующий! Чтобы чудо знало, когда ему исполниться!

— Творите будущее? — с интересом спросил кто-то, незаметно подошедший из-за спины.

Он обернулся. Там стояла ослепительная красавица, вся такая, что и не знаешь, как ее назвать. Ангел, может быть? Только вот нос, пожалуй, длинноват.
— Узнали? — улыбнулась женщина-ангел. — Когда-то вы сотворили мое будущее. Теперь — будущее вот этой девочки. Вы настоящий Творец! Спасибо.
— Да какой я творец? — вырвалось у него. — Так, художник-любитель, несостоявшийся гений. Говорили, что у меня талант от бога, а я... Малюю потихоньку, по мелочам, все пытаюсь понять, в чем мое призвание.
— А вы еще не поняли? — вздернула брови женщина-ангел. — Вы можете менять реальность. Или для вас это не призвание?
— Я? Менять реальность? Да разве это возможно?
— Отчего же нет? Для этого нужно не так уж много! Любовь к людям. Талант. Сила веры. Собственно, все. И это у вас есть. Посмотрите на меня — ведь с вас все началось! Кто я была? И кто я теперь?

Она ободряюще положила ему руку на плечо — словно крылом обмахнула, улыбнулась и пошла.
— А кто вы теперь? — запоздало крикнул он ей вслед.
— Ангел! — обернулась на ходу она. — Благодарю тебя, Творец!

...Его и сейчас можно увидеть в переулке Мастеров. Старенький мольберт, складной стульчик, чемоданчик с художественными принадлежностями, большой зонт... К нему всегда очередь, легенды о нем передаются из уст в уста. Говорят, что он видит в человеке то, что спрятано глубоко внутри, и может нарисовать будущее. И не просто нарисовать — изменить его в лучшую сторону.

Рассказывают также, что он спас немало больных детей, переместив их на рисунках в другую реальность. У него есть ученики, и некоторые переняли его волшебный дар и тоже могут менять мир. Особенно выделяется среди них белокурая кудрявая девочка лет четырнадцати, она умеет через картины снимать самую сильную боль, потому что чувствует чужую боль как свою.

А он учит и рисует, рисует... Никто не знает его имени, все зовут его просто — Творец. Что ж, такое вот у человека призвание.

[Skylander]

Игорь Спасский, спасибо! Потрясает.

[Игорь Спасский]

Прошелся как-то по Москве постовым вечером. Людей в храмах много. От этого на душе тепло. И при том, что сорок сороков при большевиках сильно потеряли в количестве (даже «двадцать двадцевиков» звучат фантастически), храмов внутри Садового кольца, слава Богу, много. И все, повторюсь, храмы не пусты. Это – мягко говоря. Те, что поменьше, даже битком полны. Идет народ в храм, идет. Идут люди обоих полов и всех возрастов. Шепчут что-то свое и твердят заученное из молитвенника. Следят за службой, свою просьбу несут или вообще о грехах каются. Это их дело. Их и Бога. Он их шепот и мысли слушает. И отвечает. Не отвечал бы, не ходили бы. Но вот, что вдруг подумалось мне.

А ведь нас никто за молитву не бьет и не поощряет. Не бьет, повторяю, и не поощряет. И то, и другое в истории было, и мы об этом кратко скажем. Сегодня храмы наши наполнены исключительно теми, кто пришел к Богу сам. САМ! Не от страха и не за привилегиями. Чаще всего – ничему не ученый, наощупь пробирающийся к источнику Жизни. Сам! По интуиции. Это нужно оценить.

То, что было время, когда активисты всякие и комсомольцы записывали входящих в церковь, это известно. Подзабыли может некие, а кто-то и совсем не в курсе о тех временах. Но это должно быть известно. Должно! Ведь были времена, когда на царских вратах священников распинали и оловом расплавленным их «причащали». Когда глаза им выкалывали «за Христа» или просто, от сатанинской злобы, вешали… Всё это было. А потом было помягче, но не подобрее. И надо помнить о тех временах, когда было страшно в храм ходить. Уже не вешали, но… Уже не щемили пальцы в дверях, но… Но карьера, проблемы по работе, квартирные очереди, то да се… Вы верующий? Зайдите завтра. И завтра растягивалось на десятилетия. Венчались ночью. Крестили детей тайком. Исповедовались на отдыхе, на Юге, где никто тебя не знает. Было все это, и грех это забыть. И вот нет теперь этого, и слава за это Богу! Ходи в храм – никто не ударит. Никто не возьмет твое имя для доноса «на карандаш», никто не отчислит из ВУЗа. А благодарны ли мы Богу за это время, когда можно креститься, не боясь? Когда можно венчаться открыто и возле храма смело шапку снимать? Благодарны ли?

Но есть и вторая крайность. Это когда верить «выгодно». Вот только представьте, что вам за хождение в храм доплачивают. На работе банально доплачивают. Говорят: кто верующий во Христа, тому доплата в таком-то размере. Или студентам увеличивают стипендию, а может, прибавляют балл на экзаменах за «веру». Законно. Легально. Ради Христа. Представьте. Это же кошмар! Только представьте, что человека льготами понуждают веровать в то, во что он сердцем не верит. Это же чистый ужас и больше никакой ужас с этим ужасом не сравнится! И этого у нас, слава Богу, тоже нет.

Нам, православным, нельзя давать абсолютную власть. Мы, в случае власти абсолютной, замучаем весь мир своими «можно» и «нельзя» и возбудим в отношении себя жуткую ненависть, с которой никто не совладает. Нам не строить мир на плацу, нам одушевлять его надо смыслами и честностью, и подвижническим духом. Оживлять нам надо мир, а не владеть миром. Так и писал один из древних апологетов, что христиане оживляют собою мир, как душа, не правя насильнически миром. Правя миром, мы с удивлением и быстро перестаем быть христианами. Городничий ведь у Гоголя тоже говорил одному из своих визави: Я-то, по крайней мере, в православии тверд! То есть, в храм хожу, а вас в храме отродясь не видали. Даром, что воры оба, но один из них Православием хвалится. Разве нам по душе такое православие Городничего? Очевидно, нет. И если бы за молитву платили, то храмы наполнились бы массой чужих людей, пришедших только ради денег, а не ради Иисуса. Я благодарен Богу за то, что никто нам не доплачивает за хождение в церковь. Я так же благодарен Богу за то, что никто не бьет (пока) по морде людей, заходящих в церковь. И то, и то хорошо.

Гоните нас! Мы не исчезнем! Мы, правда, сократимся до сверхмалых величин, от которых может сердце разорваться. До одних Георгиев Победоносцев, которых – по определению — много не бывает. Но малых сих, всех остальных, куда изволите? Тех, что «аз» от «буки» не отличают, и в догматах ничего не смыслят, а веруют на одном только чувстве сердца. Этих куда? Их же миллионы! Но и если вы (воображаемые «вы») захотите всех скопом человечество в Православие подгрести, то знайте – это фантом. Это преступная иллюзия. Те самые, что стали православными «за компанию», сдадут вас при первом удобном случае.

Нам не количество нужно, а качество. От качества будет количество. Никуда оно не денется. Зато от пустого количества будет только крах в исторической перспективе. И я искренне рад, что никто не бьет меня (тебя, его и их) за посещение храма. Но я так же рад, что никто мне за приход в храм на молитву не доплачивает, не дает льготы по коммуналке, не повышает балл на экзаменах. Случись это, я первым захотел бы восстать против затягивания «левых пассажиров» в Церковь путем обещания земных льгот. Не благ даже, а только лишь льгот. Так что, друзья и недруги, время наше, по моему скромному мнению, есть время самое лучшее. Нам не платят за Православие, но и не выбивают зубы за него. Чего лучшего желать? А ведь храмы-то полны. Полны теми, кому ничего не грозит за молитву в святом месте и, одновременно, ничего не угрожает за это. Разве это не благодать? Воистину – лучшие времена.

протоиерей Андрей Ткачев

[Skylander]

Слишком внешне: больше - меньше, не поощряют -  и не мешают ... <<Чего лучшего желать? ...  Разве это не благодать? ...  Воистину – лучшие времена. >>
Кураев поглубже смотрит.

[Alexander]

Да, заговор на благополучие получился.

[Raisa]

 

Сонник Симона Кананита

Легенды рассказывают о древнегреческой книге снов, по которой  толковали сновидения философы. По мнению отдельных исследователей, она была скопирована и использовалась для трактовки сновидений Симоном Кананитом.
Сонник Кананита был переведен на русский язык в 18 веке и преподнесен в дар императрице Екатерине Второй, которая якобы очень доверяла соннику и пользовалась им на протяжении всей своей последующей жизни.

http://sonnik.main.ru/sim/


(Симон Кананит, или Зилот (Ревнитель), был одним из двенадцати апостолов и сводным братом Иисуса Христа (от Иосифа), именно на свадьбе которого в Кане Галилейской Иисус Христос и сотворил свое первое чудо, претворив воду в вино.  После чего Симон, уверовав в ценности христианские, оставил свою невесту за свадебным столом и поклялся следовать повсюду за Иисусом, проповедовать веру Христову. Вместе с апостолом Андреем Первозванным (по одной из версий, скрываясь от римских легионеров) он отправился на Кавказ. Андрей Первозванный отправился дальше, в Скифию, а Симон Кананит поселился в уединенном местечке Псырцха, в пещере на берегу одноименной реки. Было это в 55 году нашей эры.
 Предания гласят, что благодаря проповедям Симона Кананита, в Абхазии был уничтожен жестокий языческий обычай приносить в жертву богам младенцев и людоедство. В древних абхазских притчах часто встречаются упоминания о святом Симоне, который лечил прикосновением руки различные недуги, брызгал водой на больное место, читал молитву на незнакомом языке, и все проходило. Симон Кананит первым начал крещение местных жителей.
Был схвачен римскими язычниками, которые отрубили апостолу голову (в этом месте до сих пор выступают на камнях пятна его крови). Мощи почивают в Ватикане в Соборе Святого Петра.)

[Skylander]

Атеисты в США оспаривают законность гранта НАСА Центру теологических исследований

Центр изучает связи теологии и астробиологии, науки и религии

ВАШИНГТОН. Организация атеистов в США оспаривает в суде законность гранта, выделенного руководством НАСА Центру теологических исследований на проект изучения связи теологии и астробиологии, а также иных «социальных результатов» астробиологических исследований,сообщает Worldreligionnews.

Активисты американского Фонда свободы от религии (ФСОР) подали протест на незаконный, по их мнению, грант в сумме 1.1 миллиона долларов, выделенный Центру в мае 2015 года. Под социальными результатами астробиологических исследований понимаются, помимо влияния новых научных данных на мировые религии, данные о происхождении жизни, о ее эволюции и возможном распространении во вселенной.

Защита первой в России научной работы по теологии

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл назвал защиту первой в РФ научной работы по теологии значительным событием в российском образовании и призвал развивать этот опыт в вузах.

Защита научной работы по теологии впервые пройдет 1 июня. Теология была признана научной специальностью решением президиума Высшей аттестационной комиссии от 12 октября 2015 года. Объединенный диссертационный совет по теологии допустил к защите диссертацию протоиерея Павла Хондзинского, соискателя ученой степени по теологии. В случае успешной защиты ему будут присуждены степени кандидата философских и исторических наук.

"Важным достижением является создание диссертационного совета по теологии. Первая в нашей стране диссертация по теологии будет представлена к защите 1 июня этого года, и я хотел бы сказать, что это очень значительное событие в российском образовании", — сказал патриарх на открытии во вторник очередного заседания Высшего церковного совета РПЦ в храме Христа Спасителя.

В разных матрицах субматрицы по-разному взаимодействуют. В одной была перезагрузка.

[Oxygen]

https://m.youtube.com/watch?v=5pldbBtPjlw     "На грани безумия. Истина"

Весьма приятный диалог и корректное общение.

[Oxygen]

Брокенский призрак представляет собой весьма интересное атмосферное явление, которое наблюдается в основном в горах. Если кто-то оказывается на пике или хребте, и на него в это время светит солнце, то тень человека может быть отброшена на облака или туман, находящиеся на противоположной солнцу стороне. Тень может быть окружена "глорией" - радужным кругом.

Силуэт может шевелиться, причем не только из-за перемещения индивидуума, то также из-за колебаний плотности воды в воздухе и движения облачных слоев.

[Родион]

02.05.2017 — В Сомали число недоедающих детей увеличится примерно на 50 процентов и к концу этого года достигнет 1,4 миллиона человек. 275 тысяч детей окажутся на грани голода. Об этом предупреждают в Детском фонде ООН (ЮНИСЕФ).

Эксперты отмечают, что у детей, страдающих от острого недоедания, в девять раз выше риск умереть от таких бушующих в Сомали заболеваний, как холера, острая водянистая диаррея и корь. Во время голода в Сомали в 2011 году половину из 260 тысяч погибших составили дети. Тогда основными причинами смерти сомалийских детишек стали диаррея и корь.

«В этом году при содействии ЮНИСЕФ медицинскую помощь получили уже 56 тысяч детей, страдающих от острого недоедания, что почти на 90 процентов больше, чем за такой же период в 2016 году», - сказал представитель ЮНИСЕФ в Сомали Стивен Лоуверьер.

А в это время в замке у шефа

[Oxygen]

https://www.youtube.com/watch?v=BY9v5jOr4BY  - Тайны сознания. Бог в нейронах - [ Теория Всего от Athene ]

[Родион]

Ключик
 
В Уставе черным по белому сказано: рано или поздно любой мастер получает Заказ. Настал этот день и для меня.
 
Заказчику было лет шесть. Он сидел, положив подбородок на прилавок, и наблюдал, как «Венксинг» копирует ключ от гаража. Мама Заказчика в сторонке щебетала по сотовому.
 
— А вы любой ключик можете сделать? — спросил Заказчик, разглядывая стойку с болванками.
 
— Любой, — подтвердил я.
 
— И такой, чтобы попасть в детство?
 
Руки мои дрогнули, и «Венксинг» умолк.
 
— Зачем тебе такой ключ? — спросил я. — Разве ты и так не ребенок?
 
А сам принялся лихорадочно припоминать, есть ли в Уставе ограничения на возраст Заказчика. В голову приходил только маленький Вольфганг Амадей и ключ к музыке, сделанный зальцбургским мастером Крейцером. Но тот ключ заказывал отец Вольфганга…
 
— Это для бабы Кати, — сказал мальчик. — Она все вспоминает, как была маленькая. Даже плачет иногда. Вот если бы она могла снова туда попасть!
 
— Понятно, — сказал я. — Что же, такой ключ сделать можно, — я молил Бога об одном: чтобы мама Заказчика продолжала болтать по телефону. — Если хочешь, могу попробовать. То есть, если хотите… сударь.
 
Вот елки-палки. Устав предписывает обращаться к Заказчику с величайшим почтением, но как почтительно обратиться к ребенку? «Отрок»? «Юноша»? «Ваше благородие»?
 
— Меня Дима зовут, — уточнил Заказчик. — Хочу. А что для этого нужно?
 
— Нужен бабушкин портрет. Например, фотография. Сможешь принести? Завтра?
 
— А мы завтра сюда не придем.
 
Я совсем упустил из виду, что в таком нежном возрасте Заказчик не пользуется свободой передвижений.
 
— Долго еще? — Мама мальчика отключила сотовый и подошла к прилавку.
 
— Знаете, девушка, — понес я ахинею, от которой у любого слесаря завяли бы уши, — у меня для вашего ключа только китайские болванки, завтра подвезут немецкие, они лучше. Может, зайдете завтра? Я вам скидку сделаю, пятьдесят процентов!
 
Я отдал бы годовую выручку, лишь бы она согласилась.
 
Наш инструктор по высшему скобяному делу Куваев начинал уроки так: «Клепать ключи может каждый болван. А Заказ требует телесной и моральной подготовки».
 
Придя домой, я стал готовиться. Во-первых, вынес упаковку пива на лестничную клетку, с глаз долой. Употреблять спиртные напитки во время работы над Заказом строжайше запрещено с момента его получения. Во-вторых, я побрился. И, наконец, мысленно повторил матчасть, хоть это и бесполезно. Техника изготовления Заказа проста как пробка. Основные трудности, по словам стариков, поджидают на практике. Толковее старики объяснить не могут, разводят руками: сами, мол, увидите.
 
По большому счету, это справедливо. Если бы высшее скобяное дело легко объяснялось, им бы полстраны занялось, и жили бы мы все припеваючи. Ведь Пенсия скобяных дел мастера — это мечта, а не Пенсия. Всего в жизни выполняешь три Заказа (в какой момент они на тебя свалятся, это уж как повезет). Получаешь за них Оплату. Меняешь ее на Пенсию и живешь безбедно. То есть, действительно безбедно. Пенсия обеспечивает железное здоровье и мирное, благополучное житье-бытье. Без яхт и казино, конечно, — излишествовать запрещено Уставом. Но вот, например, у Льва Сергеича в дачном поселке пожар был, все сгорело, а его дом уцелел. Чем такой расклад хуже миллионов?
 
Можно Пенсию и не брать, а взамен оставить себе Оплату. Такое тоже бывает. Все зависит от Оплаты. Насчет нее правило одно — Заказчик платит, чем хочет. Как уж так получается, не знаю, но соответствует такая оплата… в общем, соответствует. Куваев одному писателю сделал ключ от «кладовой сюжетов» (Бог его знает, что это такое, но так это писатель называл). Тот ему в качестве Оплаты подписал книгу: «Б. Куваеву — всех благ». Так Куваев с тех пор и зажил. И здоровье есть, и бабки, даже Пенсия не нужна.
 
Но моральная подготовка в таких условиях осуществляется со скрипом, ибо неизвестно, к чему, собственно, готовиться. Запугав себя провалом Заказа и санкциями в случае нарушения Устава, я лег спать. Засыпая, волновался: придет ли завтра Дима?
 
Дима пришел. Довольный. С порога замахал листом бумаги.
 
— Вот!
 
Это был рисунок цветными карандашами. Сперва я не понял, что на нем изображено. Судя по всему, человек. Круглая голова, синие точки-глаза, рот закорючкой. Балахон, закрашенный разными цветами. Гигантские, как у клоуна, черные ботинки. На растопыренных пальцах-черточках висел не то портфель, не то большая сумка.
 
— Это она, — пояснил Дима. — Баба Катя. — И добавил виновато: — Фотографию мне не разрешили взять.
 
— Вы его прямо околдовали, — заметила Димина мама. — Пришел вчера домой, сразу за карандаши: «Это для дяди из ключиковой палатки».
 
— Э-э… благодарю вас, сударь, — сказал я Заказчику. — Приходите теперь через две недели, посмотрим, что получится.
 
На что Дима ободряюще подмигнул.
 
«Ох, и лопухнусь я с этим Заказом», — тоскливо думал я. Ну да ладно, работали же как-то люди до изобретения фотоаппарата. Вот и мы будем считывать биографию бабы Кати с этого так называемого портрета, да простит меня Заказчик за непочтение.
 
Может, что-нибудь все-таки считается? неохота первый Заказ запороть…
 
Для считывания принято использовать «чужой», не слесарный, инструментарий, причем обязательно списанный. Чтобы для своего дела был не годен, для нашего же — в самый раз. В свое время я нашел на свалке допотопную пишущую машинку, переконструировал для считывания, но еще ни разу не использовал.
 
Я медленно провернул Димин рисунок через вал машинки. Вытер пот. Вставил чистый лист бумаги. И чуть не упал, когда машинка вздрогнула и клавиши бодро заприседали сами по себе: «Быстрова Екатерина Сергеевна, род. 7 марта 1938 года в пос. Болшево Московской области…»
 
Бумага прокручивалась быстро, я еле успел вставлять листы. Где училась, за кого вышла замуж, что ест на завтрак… Видно, сударь мой Дима, его благородие, бабку свою (точнее, прабабку, судя по году рождения) с натуры рисовал, может, даже позировать заставил. А живые глаза в сто раз круче объектива; материал получается высшего класса, наплевать, что голова на рисунке — как пивной котел!
 
Через час я сидел в электричке до Болшево. Через три — разговаривал с тамошними стариками. Обдирал кору с вековых деревьев. С усердием криминалиста скреб скальпелем все, что могло остаться в поселке с тридцать восьмого года — шоссе, камни, дома. Потом вернулся в Москву. Носился по распечатанным машинкой адресам. Разглядывал в музеях конфетные обертки конца тридцатых. И уже собирался возвращаться в мастерскую, когда в одном из музеев наткнулся на шаблонную военную экспозицию с похоронками и помятыми котелками. Наткнулся — и обмер.
 
Как бы Димина бабушка ни тосковала по детству, вряд ли ее тянет в сорок первый. Голод, бомбежки, немцы подступают… Вот тебе и практика, ежкин кот. Еще немного, и запорол бы я Заказ!
 
И снова электричка и беготня по городу, на этот раз с экскурсоводом:
 
— Девушка, покажите, пожалуйста, здания, построенные в сорок пятом году…
 
На этот раз Заказчик пришел с бабушкой. Я ее узнал по хозяйственной сумке.
 
— Баб, вот этот дядя!
 
Старушка поглядывала на меня настороженно. Ничего, я бы так же глядел, если бы моему правнуку забивал на рынке стрелки незнакомый слесарь.
 
— Вот Ваш ключ, сударь.
 
Я положил Заказ на прилавок. Длинный, с волнистой бородкой, тронутой медной зеленью. Новый и старый одновременно. Сплавленный из металла, памяти и пыли вперемешку с искрошенным в муку Диминым рисунком. Выточенный на новеньком «Венксинге» под песни сорок пятого.
 
— Баб, смотри! Это ключик от детства. Правда!
 
Старушка надела очки и склонилась над прилавком. Она так долго не разгибалась, что я за нее испугался. Потом подняла на меня растерянные глаза, синие, точь-в-точь как на Димином рисунке. Их я испугался еще больше.
 
— Вы знаете, от чего этот ключ? — сказала она тихо. — От нашей коммуналки на улице Горького. Вот зазубрина — мы с братом клад искали, ковыряли ключом штукатурку. И пятнышко то же…
 
— Это не тот ключ, — сказал я. — Это… ну, вроде копии. Вам нужно только хорошенько представить себе ту дверь, вставить ключ и повернуть.
 
— И я попаду туда? В детство?
 
Я кивнул.
 
— Вы хотите сказать, там все еще живы?
 
На меня навалилась такая тяжесть, что я налег локтями на прилавок. Как будто мне на спину взгромоздили бабы-катину жизнь, и не постепенно, год за годом, а сразу, одной здоровой чушкой. А женщина спрашивала доверчиво:
 
— Как же я этих оставлю? Дочку, внучек, Диму?
 
— Баб, а ты ненадолго! — закричал неунывающий Дима. — Поиграешь немножко — и домой.
 
По Уставу, я должен был ее «проконсультировать по любым вопросам, связанным с Заказом». Но как по таким вопросам… консультировать?
 
— Екатерина Сергеевна, — произнес я беспомощно, — Вы не обязаны сейчас же использовать ключ. Можете вообще его не использовать, можете — потом. Когда захотите.
 
Она задумалась.
 
— Например, в тот день, когда я не вспомню, как зовут Диму?
 
— Например, тогда, — еле выговорил я.
 
— Вот спасибо Вам, — сказала Екатерина Сергеевна. И тяжесть свалилась с меня, испарилась. Вместо нее возникло приятное, острое, как шабер, предвкушение чуда. Заказ выполнен, пришло время Оплаты.
 
— Спасибо скажите Диме, — сказал я. — А мне полагается плата за работу. Чем платить будете, сударь?
 
— А чем надо? — спросил Дима.
 
— Чем изволите, — ответил я по Уставу.
 
— Тогда щас, — и Дима полез в бабушкину сумку. Оттуда он извлек упаковку мыла на три куска, отодрал один и, сияя, протянул мне. — Теперь вы можете помыть руки! Они у вас совсем черные!
 
— Дима, что ты! — вмешалась Екатерина Сергеевна, — Надо человека по-хорошему отблагодарить, а ты…
 
— Годится, — прервал я ее. — Благодарю Вас, сударь.
 
Они ушли домой, Дима — держась за бабушкину сумку, Екатерина Сергеевна — нащупывая шершавый ключик в кармане пальто.
 
А я держал на ладони кусок мыла. Что оно смоет с меня? Грязь? Болезни? Может быть, грехи?
 
Узнаю сегодня вечером.

[Игорь Спасский]

Родион, большое спасибо!!! Очень сильно!!!

[Родион]

https://www.youtube.com/watch?v=D4RmVvH64JE

[Родион]

Это письмо и о форуме тоже.

Я  больше не могу молчать. Ведь кто-то должен сказать вам,пилоты аэропланов, как устают те, кто не принадлежит  к  вашему кругу,  от  ваших  бесконечных  разговоров  о  том, как приятно летать, и приглашений прийти  в  воскресенье  в  середине  дня, чтобы  немножко  пролететь  с  вами  и почувствовать, что такое полет.
     Ведь  кто-то должен категорически сказать вам "НЕТ". Мы не прийдем  в  выходной  или  какой-нибудь  другой   день,   чтобы
подняться   в   воздух  в  одном  из  ваших  опасных  маленьких драндулетов. Нет, мы не считаем, что летать так уж приятно.   С
нашей точки зрения, мир был бы намного лучшим местом для жизни, если бы братья Райт выбросили на мусорник свои дурацкие планеры и никогда не пускались в полет со скалы Китти-Хоук.
     Отчасти  мы  это  можем  понять.  Мы  прощаем  каждому его увлеченность, когда он  только  начинает  работать  над  чем-то
очень  интересным.  Но  это постоянное, не прекращающееся ни на один день миссионерство. Создается впечатление, что вы находите что-то  священное  в том, чтобы болтаться в воздухе, но ни один из вас не знает, как глупо это выглядит  со  стороны  в  глазах тех,  кому  присуще  чувство ответственности за свою семью и за своих ближних.
     Я  бы  не  писал  этого,  если бы были какие-то надежды на улучшение обстановки. Но она  продолжает  ухудшаться  с  каждым
днем.  Я работаю на мыловаренном заводе, являюсь представителем хорошей безопасной профессии, мои интересы отстаивает профсоюз, и  я  буду получать пенсию. когда отработаю положенное время на производстве.  Люди,  с  которыми  я  работал,  были  когда-то, прекрасными  людьми с развитым чувством ответственности за свои действия, но теперь из шестерых  человек,  которые  работали  в нашем  цехе, умерло три, пятерых охватила летная лихорадка. Я - единственный оставшийся нормальный человек. Поль Вивер и Джерри Маркес вдвоем уволились с работы неделю назад. Они вместе хотят податься в новый бизнес, который состоит в том, что  они  будут таскать в воздухе с помощью аэропланов рекламные плакаты.
     Я  умолял  их,  спорил  с  ними  и  обращал их внимание на финансовые  стороны  жизни...  расчетные  чеки,  выслугу   лет,
профсоюз,  пенсионное  обеспечение...  я  говорил  как будто со стенами. Они знали, что потеряют деньги (...Это только вначале, -   говорили   они.   -  ...Пока  не  разоритесь  до  конца.  - предупреждал я).  Но им так понравилась идея полета, что  одной этой  идеи  им  было  достаточно, чтобы развязаться с работой и уйти с мыловаренного завода... где они  проработали  пятнадцать лет !
     Самое   вразумительное  объяснение,  которое  мне  удалось услышать от них, состояло в том, что  они  хотели  летать.  При этом у них было такое выражение лица, что я понял, что какие бы мотивы они не  излагали,  я  все  равно  никогда  не  стану  их единомышленником.
     Я  их  действительно  не понимаю. У нас все было общим, мы были лучшими друзьями до тех пор, пока не появился этот  летный бизнес - так называемый авиаклуб, который, как чума, захлестнул рабочих завода. Поль и Джерри вышли из клуба игроков в  шары  в
тот  самый  день,  когда  вступили в авиаклуб. С тех пор они не возвращались, и, думаю, уже никогда. не вернутся назад.
     Вчера,  когда шел дождь, я не поленился посетить ничтожную маленькую полоску травы, которую они называют аэропортом, чтобы
поговорить  с  парнем  который  возглавляет  авиаклуб.  Я хотел сообщить  ему,  что  он   разрушает   человеческие   судьбы   и
предприятия  по  всему  городу, и если у него еще осталось хоть какое-то чувство ответственности, он сделает вывод  и  уберется восвояси.   В   разговоре   с   ним   я  и  услышал  это  слово "миссионерство", которое  я  здесь  употреблю  в  отрицательном смысле.  Судя  по  тому,  что  он делает, я бы сказал, что он - миссионер дьявола.
     Когда  я  пришел,  он  работал  над  одним из аэропланов в большом сарае.
     -  Может  быть, вы не знаете, что делаете, - сказал я. - С тех  пор,  как  вы  появились  в  городе  и  организовали  свой авиаклуб,  вы в корне изменили жизни большего количества людей, чем я могу сейчас назвать.
     В  течение  минуты, кажется, он не понимал, как я был зол, потому что сказал:
     -  Я  просто  принес  с  собой эту идею. Они сами начинают чувствовать, что такое  полет,  -  он  сказал  это  так,  будто столько разрушенных человеческих жизней было его заслугой.
     Мне  показалось,  что ему около сорока лет, хотя, клянусь, он старше. Он даже не прекратил работать, разговаривая со мной. Самолет,  над которым он трудился, был сделан из ткани, обычной старой тонкой ткани, которая была покрашена так, чтобы казаться металлом.
     - Мистер, вы занимаетесь бизнесом, - сказал я прямо, - или вы открыли здесь новую церковь ? Ты довел людей  до  того,  что они  ждут  воскресенья,  чтобы  прибежать  сюда,  так,  как они никогда не ждали его, чтобы сходить в церковь. Ты  сделал  так, что  о  близости  к  Богу  заговорили те, кто вообще никогда не произносил слова "Бог" в течение всего времени, что я их  знаю, то есть в течение всей своей жизни.
     В  конце  концов  он,  кажется,  начал  понимать, что я не очень-то рад разговору с ним, и что, по моему мнению, ему лучше переехать в другое место.
      -  Извините  меня  за  них, если можете, - сказал он. Но я едва ли мог его слышать. Он залез под приборную  панель  своего маленького самолетика и принялся раскручивать один из приборов.
- Некоторые начинающие пилоты действительно увлекаются.  Иногда нужно,  чтобы  прошло  какое-то  время, прежде чем они научатся спокойно говорить о своем любимом занятии.
     Он вылез на минуту, чтобы выудить из ящика с инструментами отвертку с меньшим жалом. Затем он улыбнулся мне приводящей в ярость  самоуверенной  улыбкой,  которая  говорила,  что  он не собирается убираться отсюда, когда  ответственный  люди  просят его об этом, и добавил:
     - Наверное, я - миссионер.
     -  Ну,  это  уж  слишком,  -  сказал я. - Я уже достаточно наслушался этих разговоров о полетах, которые даруют-мне-близость-к-Богу.   Мистер,   разве  вы  когда-нибудь видели Бога на престоле ? Разве вы видели  когда-нибудь,  чтобы ангелы  кружились  вокруг   вашего  сколоченного  на скорую руку аэроплана ? - Я задал ему эти  вопросы,  чтобы  отрезвить  его, чтобы сбить с него спесь.
     -  Нет, - сказал он, - Никогда не видел Бога-на-престоле и ангелят-с-белыми-крылышками. Равно как не встречал и ни  одного пилота, который бы настаивал на том, что видел их. - И снова он залез под приборную панель. - Когда-нибудь на досуге,  дружище, я  расскажу  вам,  почему  люди начинают говорить о Боге, когда впервые поднимаются в небо на аэроплане. Он   угодил   прямо  в  мою  ловушку,  даже  не  произнеся с-вашего-позволения-сказать.  Теперь-то  я  смогу  понаблюдать, как  он  будет  выбираться  из нее, как он будет заикаться "ну, знаете ли... это ведь, гм...", как  он  будет  нечленораздельно бормотать  что-то,  доказывая тем самым, что является не лучшим проповедником Евангелия, чем работником мыловаренного завода.
     Продолжайте,  продолжайте,  мистер  Летчик,  - сказал я. - Давайте прямо сейчас. Я вас слушаю. - Я не  потрудился  сказать
ему, что принимаю участие во всех религиозных встречах, которые проходили в городе за последние тридцать лет.   Мне  даже  было немного  жаль  его, потому что он не знал, с кем разговаривает. Но ведь он сам поставил себя в такое положение, занявшись своим смехотворным авиаклубным бизнесом.
     -  Хорошо,-  сказал он,- давайте уделим минуту тому, чтобы определить, о чем мы будем разговаривать.  Вместо  того,  чтобы говорить  "Бог",  давайте  будем,  например,  говорить  "небо". Естественно, небо - это не Бог, но  для  людей,  которые  любят летать  высоко над землей, небо может быть символом Бога, и это - не такой уж и плохой символ, если вы задумаетесь над ним.
     Когда  вы  становитесь  пилотом  аэроплана,  вы  начинаете по-другому  чувствовать  небо.  Небо   всегда   вверху...   его невозможно  скрыть,  убрать, сковать цепями или подорвать. Небо просто существует, независимо от того, признаем мы это или нет, смотрим  мы  на  него  или нет, любим мы его или ненавидим. Оно есть; спокойное, громадное, всегда там. Если  вы  не  понимаете его,  оно  кажется  очень  загадочным,  не  так ли ? Оно всегда движется, но никогда не уходит. Ему никогда нет дела ни до чего другого,  кроме себя. - Он вынул прибор из панели, но продолжал говорить, никуда не торопясь.
     -  Небо  всегда  было,  оно всегда будет. Оно все понимает правильно, никогда не обижается и не требует, чтобы  мы  делали что-то  каким-то  определенным  образом,  в какое-то конкретное время. Поэтому оно является не таким уж и плохим символом Бога, не правда ли ?
     Было  похоже  на  то,  что  он  разговаривает сам с собой, отсоединяя провода, вынимая прибор, - все это он делал медленно и осторожно.
     -  Это  довольно  плохой  символ,  -  сказал я, - ведь Бог требует...
     -  Погодите, - сказал он, и мне показалось, что он вот-вот засмеется, глядя на меня. - Бог не требует ничего до  тех  пор, пока  мы  не  просим  ничего.  Но как только мы желаем получить что-то от него, мы сразу сталкиваемся с требованиями, правильно ?  Так  же и с небом. Небо не требует от нас ничего до тех пор, пока мы ничего не хотим получить от него, до тех пор,  пока  мы не   стремимся   полететь.  После  этого  сразу  же  появляются всевозможные требования к  нам  и  законы,  которым  мы  должны подчиняться.
     -  Кто-то  однажды сказал, что религия - это способ поиска истинного,  и  это  неплохое  определение.  Религия  пилота - полет...  в  полете он постигает истину неба. При этом он должен подчиняться его законам. Законы вашей религии известны  мне,  а законы  нашей называются "аэродинамика". Следуйте им, работайте с ними, и вы полетите. Если вы не следуете им, никакие слова  и высокопарные  фразы не заменят настоящий полет... вы никогда не оторветесь от земли.
     Здесь я поймал его.
     -  А  как насчет веры, мистер Летчик ? Ведь человек должен верить, чтобы...
     -  Забудьте  об  этом.  Единственное, что требуется, - это следовать законам. Да, конечно, для  того,  чтобы  попробовать, мне  кажется,  нужна  вера,  но вера - это не совсем подходящее слово. Желание - подходит лучше. Человек должен желать  познать небо  для  того,  чтобы воспользоваться законами аэродинамики и убедиться, что они работают. Однако  в  итоге  все  сводится  к тому,  как он следует этим законам, а не к тому, верит он в них или нет.
     Существует,   например,   такой  небесный  закон,  который утверждает, что если  вы  будете  двигаться  в  этом  аэроплане против  ветра со скоростью сорок пять миль в час, опустив хвост вниз на высоту пропеллера,  он  взлетит  в  воздух.  Он  начнет удаляться от земли и приближаться к небу. Затем в силу вступают другие законы, но этот закон - едва ли не самый главный. Вам не нужно  верить  в  него.  Вам  нужно  лишь попробовать разогнать аэроплан до скорости сорок пять миль в час, и тогда вы во  всем убедитесь  сами. Когда вы сделаете это много раз, вы убедитесь, что этот закон всегда работает. Закону дела нет до того, верите вы в него или нет. Он просто работает каждый раз, и все тут.
     Вера  никуда  вас  не  переместит,  но  если  вы обладаете знаниями, пониманием, вы  можете  путешествовать  куда  угодно. Если  вы  не понимаете закон, тогда рано или поздно вы нарушите его. Нарушая законы аэродинамики, вы довольно быстро вывалитесь из неба, уверяю вас.
     Он вылез из-под приборной панели, улыбаясь, будто вспомнил какой-то конкретный случай. Но он не сказал мне о нем ничего.     
-  Можно  сказать,  что нарушение закона со стороны пилота приравнивается к тому, что вы называете грехом. Вы можете  даже сформулировать    определение    греха   так:   это   нарушение Божественного Закона,  или  как-то  по-иному.  Но  все,  что  я понимаю  в  том,  что вы называете грехом, сводится к тому, что что-то неопределенно отвратительное  вы  не  должны  делать  по причинам, которые не до конца поняты вами. Во всем, что связано с полетом, нет никаких грехов. В этом  отношении  у  пилота  не может возникнуть недоразумений.
     Если  вы  нарушаете законы аэродинамики, если вы пытаетесь удержать  угол  атаки  семьдесят  градусов  на  крыле,  которое останавливается  в  полете  при  пятидесяти градусах, вы быстро потеряете из виду Бога, падая отвесно вниз,  как  любая  другая тяжелая  вещь.  Если  вы  не  покаетесь  и  не  согласуете свое движение с аэродинамикой в течение довольно  непродолжительного промежутка  времени,  вам  придется  понести наказание - в виде уплаты огромного счета за ремонт  аэроплана  -  прежде  чем  вы снова  сможете  подняться  в  небо. В полете вы чувствуете себя свободно только в том случае, если  повинуетесь  законам  неба. Если  вы  не  желаете  повиноваться им, остаток своей жизни вам придется провести прикованным к земле. Для  пилотов  аэропланов это является адом.
     В так называемой религии этого человека были такие большие дыры, что через них можно было проехать на грузовике.
     -   Все,   что   вы  сделали,-  сказал  я,-  это  заменили христианские термины своими  летными  словами  !  Все,  что  вы сделали...
     - Совершенно верно. Небо - не самый совершенный символ, но его  намного  легче   понять,   чем   большинство   современных интерпретаций  Библии.  Когда  пилот  теряет скорость в верхней точке мертвой петли и начинает падать, никто  не  говорит,  что это   происходит  по воле неба. В этом нет ничего таинственного. Парень не выдержал правила, в соответствии с которым он  должен был  лететь  более  аккуратно  и не пытаться сделать угол атаки слишком большим при данном весе самолета. Вот почему  он  начал падать.  Он  согрешил,  вы можете сказать, но мы не считаем это отвратительным поступком, мы не будем бросать в него  камни  за это.   Этот инцидент говорит сам за себя и дает понять, что ему есть еще чему поучиться, летая в небе.
     Падая  вниз,  этот  пилот  не  угрожает кулаком небу... он недоволен собой, недоволен тем, что не придерживался правил. Он не   просит   у  неба  снисхождения,  не  возжигает  перед  ним благовония, он снова поднимается в  воздух  и  исправляет  свою ошибку,   делая  на  этот  раз  все  правильно.  Возможно,  ему достаточно лишь увеличить скорость полета перед началом мертвой петли.  Поэтому  он может простить себе этот грех только тогда, когда он исправил ошибку. Его прошение в том и состоит, что  он теперь  вернул  себе  чувство  гармонии  с небом, а его мертвые петли стали удачными и красивыми. Вот что для  пилота  означает рай...   это  достижение гармонии с небом, знание его законов и следование им.
     Он  взял  другой  прибор  со  скамьи и снова заполз в свой аэроплан.
     -  Можно  продолжать дальше столько, сколько вам угодно, - сказал он. - Тот, кто не знает законов неба, сочтет  чудом  то, что  большой  тяжелый  аэроплан  будто  по  мановению волшебной палочки отрывается от земли,  не  цепляясь  ни  за  что,  кроме воздуха..  Но  это  кажется чудом только до тех пор. пока вы не узнаете больше о небе. Пилот не считает, что это чудо.
     Пилот  самолета  с  мотором  не говорит: "Вот так чудо !", когда видит, как безмоторный планер набирает высоту. Он  знает, что  планерист  действительно внимательно изучил небо, и теперь претворяет в жизнь свои знания.
     Возможно, вы не согласитесь со мной, когда я скажу, что мы не поклоняемся небу, как чему-то  сверхъестественному.  Нам  не кажется,  что  нужно воздвигать храмы или приносить ему жертвы. Мы считаем, что нам  нужно  только  понять  небо,  познать  его законы,  влияние  этих законов на нашу жизнь. Лишь так мы можем достичь лучшей гармонии с небом и  найти  свободу.  Вот  откуда берется  радость,  которая вынуждает все новых пилотов садиться на землю и говорить о том, что они были рядом с Богом.
     Он плотно привинтил провода к новому прибору и внимательно проверил их подключение.
     -  Когда  начинающий  пилот  делает  свои  первые  шаги  в понимании небесных законов и видит,  что  они  работают  в  его руках  точно  так  же,  как в руках других пилотов, тогда полет начинает  приносить  ему  радость,  и  он,  возможно,   ожидает возвращения  в  аэропорт так, как проповедники хотели бы, чтобы их прихожане ожидали  прихода  в  церковь.  Каждый  день  пилот изучает  что-то  новое,  что-то  такое,  что приносит радость и свободу от  привязанности  к  земле.  Другими  словами,  пилот, изучающий  небо, познает реальность. Он счастлив, и каждый день для него - праздник.  Разве  не  так  должны  чувствовать  себя прихожане ?
     Наконец я поймал его.
     -  Значит,  ваша  религия  говорит,  что  ваши  пилоты  не являются  ничтожными  грешниками,   которым   вскоре   придется мучиться в аду и жариться в вечном огне проклятия ?
     Он  снова  улыбнулся  той  приводящей  в  ярость  улыбкой, которая  не  давала  мне  даже  удовольствия  думать,  что   он ненавидит меня.
     -  Нет  конечно же, если они могут удачно выйти из мертвой петли...
     Он  закончил  работать с аэропланом и выкатил его из сарая на солнечный свет.  Облаков уже почти не осталось.
     -  Я  думаю,  что  вы  -  язычники. Как вам это нравится - спросил я со всей злостью, которая была во мне. Я надеялся, что молния  тут  же поразит его насмерть, чтобы доказать ему, каким неисправимым язычником он в действительности является.
     -  Вот  что  я  вам  скажу,  -  ответил  он.  -  Мне нужно проверить, как работает этот прибор. Почему бы вам не пролететь со  мной  немножко  над  полем, и тогда вы сами сможете сделать вывод о том, кто мы - язычники или сыны Божии.
     Я  сразу понял, на. что он намекает... он хочет вытолкнуть меня за борт, когда мы будем высоко над землей, или  попасть  в воздушную яму и погибнуть вместе со мной из ненависти ко мне.
     -  Нет,  только  не  это ! Не надо поднимать меня в небо в этом гробу. Я - вам не чета, вы это  знаете.  Вы  -  язычник  и будете  вечно   жариться в адском пламени.  Его слова прозвучали так, будто он сказал их для себя, а не для  меня...  так  тихо, что я едва ли расслышал его.
     -  Не  буду  до  тех  пор,  пока повинуюсь законам неба, - сказал он.
     Он  забрался  в свой маленький матерчатый аэроплан и завел мотор.
     -  Вы уверены, что не желаете прокатиться вверху - крикнул он.
     Я не удостоил его ответом, и он поднялся в воздух сам.
     Так слушайте же меня, вы, летающие люди, которые говорят о своем знании неба и  о  своих  законах  аэродинамики.  Если  вы говорите,  что небо - это Бог, вы оскверняете тайну, навлекаете на себя проклятие, и молния поразит вас и все  другие  бедствия будут  преследовать  вас  за ваше святотатство. Спуститесь же с неба, прийдите в себя и никогда больше не  требуйте,  чтобы  мы приходили к вам в воскресенье в середине дня.
     Воскресенье - это день богослужения. Не забывайте об этом.