По мере перевода буду выкладывать части, что Феофан не перевел
Тем, кто по-настоящему желает жить монашеской жизнью, неудобно (δυσάρεστη) не только взаимодействие со многими [людьми], но и даже беседа с единонравными. Ибо частый разговор прерывает усладительную беседу с Богом и расшепляет (σχίζει) единство (ενιαίο) ума, в котором состоит внутренний и истинный монах, надвое, а иногда и на множество частей (μέρη). По этой причине один из отцов, когда его спросили, почему он избегает людей, ответил, что он не может быть с Богом, общаясь с людьми. Другой некий отец, говоря об этом из опыта, утверждал, что у практикующих безмолвие не только разговор со многими, но даже один вид людей может стать причиной разрушения стабильного (σταθερότητα) покоя (ηρεμίας) ума.
Если бы кто внимательно исследовал, то обнаружил, что даже мысль о приближении или ожидание чьего-либо посещения и разговора лишает (αφήνει) спокойствия разумной (νοητικό) части (μέρος) души. А который записывает слова — обременяет ум еще большим беспокойством (μέριμνα). Так, если он преуспел в добродетели (αρετή) и достиг, по причине здоровья души, Божественной любви, то, хотя и имеет ее действующей (ενεργητική) и когда пишет, но она будет косвенного и не истинного (γνήσιο) образа (τρόπο). Но если он из тех, кто все еще подвержен множеству болезней и страстей душевных, каков и я по воистину есть, то должен непрестанно взывать к Богу: исцели меня, ибо я согрешил пред Тобою (ср. Пс. 40, 5), и такому неблагоразумным будет, по собственной воле, оставлять молитву до [полного] исцеления, чтобы заниматься чем-то еще. К тому же через записи происходит беседа с теми, кто отсутствует, и иногда написанное попадает в руки тех, кому не следует их читать, ведь письма обычно переживают написавших. По этой причине многие отцы, практиковавшие безмолвие, не желали ничего писать, хотя и могли разъяснить важные и полезные вещи.
Я разделяю осторожность наших отцов, имея привычку писать только по великой нужде. Теперь же и вовсе пропала охота писать из-за людей, смотрящих на некоторые мои записи завистливым взглядом и выискивающих повод, чтобы причинить мне вред. Такие люди, по Великому Дионисию, въедливо цепляются к бессмысленным (χωρίς νόημα) строкам, линиям, слогам и непонятным словам, не достигающим разумной части (μέρος) их души. Это по-настоящему нелепо (παράλογο), злобно (κακό) и совершенно не соответствует желающим понять Божественное: обращать внимание на [отдельные слова], а не внимать смыслу (έννοια) содержимого. [Также] хорошо знаю, что был справедливо повергнут критике не из-за того, что мои записи противоречат [учению] отцов (по милости Христа я сохранил его в своих трудах), но потому что писал о том, чего не достоин был писать, как второй Оза, желая спасти словом колесницу истины от уничтожения. Конечно, наказание, которое я принял от Бога, стало не предметом гнева, а соразмерного наставления. Благодаря чему мои противники не получили никакой пользы. И еще, возможно, из-за моего недостоинства. Не был я удостоен, как мне кажется, или оказался неспособен пострадать за правду, и таким образом не смог с радостью приобщиться страданиям (παθημάτων) святых.
Несомненно, не был ли [св. Иоанн] Златоуст, который будучи еще облеченным в тело, стал единым на небесах с Церковью первородных, и кто, как никто другой действенно, ясно и сладостно написал слова о благочестии, не был ли он отлучен от Церкви и приговорен к изгнанию по обвинению в написании и толковании (φρονούσε) ереси (αίρεση) Оригена? А св. Петр, старший из первых учеников Господа, сказал, что безграмотные и нестойкие люди исказили сложные отрывки в посланиях св. Павла и, как результат, привели себя к погибели (ср. 2 Пет. 3, 16).
