I. МИСТИЦИЗМ И ЕГО ПРИРОДА
II. ХРИСТИАНСКАЯ И ВНЕХРИСТИАНСКАЯ МИСТИКА
III. АБСТРАКТНО-СПЕКУЛЯТИВНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ ДРЕВНЕЦЕРКОВНОЙ МИСТИКИ

• 1. Мистика Климента Александрийского
• 2. Мистика Ареопагитик
• 3. Мистика св. Григория Нисского
  IV. НРАВСТВЕННО-ПРАКТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ ДРЕВНЕЦЕРКОВНОЙ МИСТИКИ
• 1. Значение Оригена в истории древнецерковной мистики
• 2. Мистика прп. Макария Египетского
• 3. Мистика прп. Симеона Нового Богослова
  V. ЭТИКО-ГНОСТИЧЕСКОЕ (ПРИМИРИТЕЛЬНОЕ) НАПРАВЛЕНИЕ ДРЕВНЕЦЕРКОВНОЙ МИСТИКИ
• 1. Мистика прп. Исаака Сирина
• 2. Мистика при. Максима Исповедника
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  С.Л. Епифанович о данном исследовании П.М. Минина

I. МИСТИЦИЗМ И ЕГО ПРИРОДА

Мистицизм - понятие весьма растяжимое Оно охватывает собой чрезвычайно многочисленный и разнообразный класс явлений. Поэтому нельзя говорить о мистицизме, не установив предварительно, что мы будем разуметь под этим понятием и какие задачи будем преследовать при изучении этого явления Прежде всего, заметим, что мы будем иметь дело с мистицизмом как известным видом религиозной жизни. Этим самым мы устраняем из поля своего зрения целый ряд явлений, которые хотя и обозначаются обыкновенно понятием мистицизма, но, в сущности с религиозным мистицизмом ничего общего не имеют. Таковы, например, явления телепатии, оккультизма, ментализма, месмеризма, магии, спиритизма и т.п. Далее, в настоящем очерке мы будем говорить о религиозном мистицизме как известном внутреннем опыте, т.е. как о ряде своеобразных психических переживаний, обращаясь к мистическим доктринам лишь настолько, насколько они отразили в себе эти переживания и, следовательно, насколько могут содействовать уразумению смысла феноменов мистического опыта. Наконец, имея дело с психологией мистика мы отнюдь не претендуем на всестороннее исследование ее¹. Наша задача будет состоять в том, чтобы отметить главные моменты мистической жизни и путем анализа их попытаться уяснить общую природу и основную тенденцию мистического опыта.

Приступая к исследованию мистицизма как известной своеобразной формы религиозной жизни, мы естественно наталкиваемся на вопрос: в чем же заключается своеобразие этой формы по сравнению с религиозной жизнью вообще? Дать ответ на этот вопрос значит уяснить отношение мистицизма к религии. Собственно говоря, к решению этого вопроса удобнее было бы обратиться в конце нашего очерка, после того, как мы уясним природу мистицизма. Только в этом случае пред нами со всей ясностью выступило бы существенное различие между мистицизмом и религией. Но так как это различие, с одной стороны, поможет нам дать предварительное понятие о религиозном мистицизме, а с другой, покажет, что не все черты, характерные для мистицизма, могут быть перенесены на религиозную жизнь, то мы считаем целесообразным рассмотреть этот вопрос теперь же.

Итак, в каком же отношении мистицизм стоит к религии? Где та демаркационная линия, которая отграничивает одно явление от другого?

Нужно сознаться, что дать ответ на эти вопросы не так легко, как это может показаться на первый взгляд. Дело в том, что, с одной стороны, мы знаем мистиков, которые не только мирно уживаются с религией, их вспоившей и вскормившей, но сосредоточивают в себе, как в фокусе, все лучшее, что заключает в себе эта религия. Это - те мистики, которые подвигами продолжительной и упорной борьбы с миром и чувственностью достигли наивысших ступеней нравственной чистоты и духовного просветления. Эти мистики всегда и везде, у всех пародов и во всех религиях, пользовались и пользуются особым почетом. На них смотрят как на людей высших, просвещенных божественной мудростью; их окружают особым ореолом святости, создают особый культ почитания. С другой стороны, существует немало и таких мистиков, которые представляют собой тип нервнобольных, страдающих истерией, извращением религиозного чувства, крайностями антиномизма. Эти мистики индифферентны к религии; нередко они занимают враждебное положение по отношению к ней, и последняя в лице своих официальных представителей произносит над ними свой суровый приговор, осуждая их как еретичествующих. Мы легко могли бы указать точки расхождения в учении тех и других, но если мы обратимся к психологии их, то найдем здесь так много общего, что будем в большом затруднении провести резкую грань между теми и другими. Тем не менее религия и мистицизм, по нашему мнению, явления несовпадающие, и между ними можно указать черты различия. Попытаемся это сделать.

Каждое явление мы тогда только можем себе ясно представить и понять, когда возьмем его в наиболее типичной форме и наиболее ярком выражении. Такой типичной формой мистической жизни, ее центром и кульминационным пунктом, по общему признанию исследователей мистицизма, является состояние экстаза² Дать понятие об экстазе значит уяснить психическую природу мистицизма. Имея в виду ниже еще возвратиться к этому явлению, ограничимся здесь указанием существенных черт его.

Экстаз, равно как и другие феномены мистической жизни, можно рассматривать с субъективной и объективной точек зрения. Рассматриваемый с объективной точки зрения, экстаз может быть сведен к моноидеизму, самовнушению и уничтожению (диссолюции), или превращению личности³. В своем полном развитии он представляет религиозное чувство, достигшее максимальной степени интенсивности, той степени, на которой оно уже перестает быть господствующим, как это бывает у просто верующего человека, а становится исключительным, захватывающим все поле сознания мистика и поглощающим все силы его души, нередко и самое сознание. На этой ступени ум безмолвствует, воля парализуется, нервная система находится в анормальном состоянии, тело замирает в полной неподвижности. Но, согласно нашей задаче, нас интересует не столько эта объективная сторона экстаза, сколько внутренняя, субъективная сторона. Основная тенденция мистического опыта как такового пред нами выступит, когда мы рассмотрим, что представляют собой феномены мистической жизни в том виде, в каком они открываются сознанию мистика, и какой смысл соединяют с ними сами мистики. Рассматриваемый с этой, субъективной, стороны, экстаз представляет своеобразную форму сознания, отличительной чертой которой, по свидетельству всех мистиков, является чувство непосредственного ощущения Божества. Это внутреннее, мистическое богоощущение составляет основной факт жизни мистика. Оно сообщает тон этой жизни и является базисом всех мистических переживаний. На почве этого факта внутреннего опыта развивается вера в непосредственные откровения, принимающие нередко характер видений, ощущение таинственного озарения, полного уничтожения или превращения личности. Но последняя цель мистика - не в этих феноменах его внутренней жизни, а в достижении полного единения с Божеством, которое (единение) понимается им, или, точнее, непосредственно ощущается, как единение реальное и настолько существенное, что он говорит о нем как о полном погружении своего "я" в божественное "я", как о слиянии человеческого духа с божественным. В этом состоянии нет более ни субъекта, ни объекта, но непосредственное овладение Бога душою и души Богом, овладение, наполняющее душу мистика бесконечным и неизреченным чувством блаженства, переходящим в чувство восторга⁴.

Таковы наиболее существенные черты экстаза. Из сказанного нетрудно видеть, что мистицизм, в своей основе, есть не учение, даже не вера, в общепринятом смысле слова, а внутреннее переживание, опыт. Можно сказать, он весь и без остатка конденсируется в этом опыте, своеобразном, невыразимом при помощи слов и понятий. Кто не знаком с этим опытом, кто не производил его и не переживал, тот не мистик. В этом случае совершенно справедливо путь мистической жизни называют путем опытного богопознания. Но значение внутреннего опыта не может игнорировать и религия. Иначе она превратится, в лучшем случае, в отвлеченную доктрину; в безжизненную философему, в худшем - в пустое обрядоверие, бездушный формализм. "Религиозный" человек так же, как и мистик, верит в непосредственное, благодатное общение с Божеством, обращается к Нему с внутренней, умной молитвой, переживает ряд более или менее сильных эмоций и в моменты религиозного вдохновения достигает вершин чисто мистических парений духа. Таким образом, поскольку религия и мистицизм как на последнее основание опираются на внутренний опыт, религия - мистична и мистицизм - религиозен⁵. И это соприкосновение их настолько значительно, что некоторые исследователи все различие между ними сводят к. различию интенсивности силы переживаемого состояния, а не к разнородности качества его⁶. В этом, конечно, много справедливого. Однако и здесь можно указать черты расхождения, или, по крайней мере, несовпадения между опытом мистика и просто верующего человека. И мистик, и человек религиозный последнюю цель своего внутреннего опыта полагают в возможно более тесном общении и соединении с Божеством. Но мистик, стремясь к этой цели, понимает ее в смысле полного отождествления своего "я" с Божественным "Я": в своем опыте он переживает это единение как мистическое слияние двух природ, двух существ - - человеческого существа и божеского - в одно существо; при таком слиянии уже трудно вести речь о сохранении человеком своей индивидуальности, своей личности: она вся растворяется в божеском самосознании. Религиозный человек, стремясь к той же цели, не теряет сознания своей личности и того бесконечного расстояния, которое отделяет его "я" от божественного "Я". Каких бы высоких ступеней религиозной жизни он ни достигал, в какой бы близости к Божеству ни стоял, свое общение с Божеством он мыслит как нравственное общение двух воль, как моральный союз двух личностей - одной бесконечно великой, нисходящей к человеку, другой бесконечно малой, но не теряющейся и не уничтожающейся в величии первой. Первое общение есть, таким образом, религиозно-мистическое, второе - религиозно-нравственное. И как бы ни было трудно указать наличие особенностей каждого из отмеченных нами видов богообщения в отдельном, конкретном опыте, все-таки мы думаем, что если должна быть проведена грань, отделяющая религиозную жизнь мистика от религиозной жизни просто верующего человека, ее нужно искать в только что указанном направлении. Но различие между мистицизмом и религией выступит пред нами еще более, если мы будем рассматривать эти явления в целом их виде, в совокупности всех их особенностей. Здесь, прежде всего, чрезвычайно важно обратить внимание на следующее обстоятельство. В то время как религиозный человек в своей духовной жизни стремится базироваться всегда на историческом откровении. - действительном (в христианстве) или только предполагаемом (в других религиях), и сохраняет связь с догматами, традициями и культом своей религии, - мистик этому внешнему откровению предпочитает непосредственные откровения своего опыта и обыкновенно отрицательно относится как к вероучению своей религии, так и вообще ко всей "внешней" религиозности. При этом, в зависимости от того, удастся ли ему так или иначе согласовать авторитет своих откровений с требованиями положительной религии, или нет, - он или сохраняет связь с ней, или порывает ее. Далее, религия, находя свое существенное выражение в вероучении и культе реализуется в известных религиозно-культурных ценностях; ее учение и культ, передаваясь от поколения к поколению, составляет достояние истории. Мистицизм, как мы сказали, весь, или почти весь, уходит внутрь себя и почти без остатка разрешается во внутренние переживания, правда, весьма интенсивные, но в тоже время весьма субъективные, т.е. имеющие значение только для самого мистика. Действуя не только на отдельные личности, но и на общество, религия имеет социальный характер; мистицизм, замыкаясь внутрь себя, представляет типичную форму индивидуального религиозного чувства. Таким образом, религия и мистицизм - понятия, перекрещивающиеся в своем объеме. Одной стороной мистицизм уходит, так сказать, в самую сердцевину религии, а другой обнаруживает тенденцию стать в оппозиционное отношение к ней, образовать "религию" в религии. И если мистицизм не всегда порывает связь с религией, то этим он бывает обязан, главным образом, железной дисциплине своих последователей.

Мистицизм - явление общечеловеческое. Подобно аскетизму и многим формам религиозного культа, его мы встречаем во всех частях света, у всех народов, во все эпохи истории. Чем ниже культурное состояние народа, тем грубее и примитивнее те средства, при помощи которых его мистики надеются достигнуть своей цели. На низших ступенях развития мистик для приведения себя в экстатическое состояние пользуется и такими средствами, как наркотические вещества (опиум, гашиш и т.п.), религиозные пляски и быстрые телодвижения (например, быстрое верчение дервишей), грубые виды физического аскетизма (например, у факиров). По мере культурного роста народа и развития его религиозного самосознания утончаются формы мистицизма и одухотворяются практикуемые им приемы погружения в экстаз. Из области физического аскетизма и внешних приемов центр тяжести переносится в область духовных упражнений. Гаутама Будда осуждает аскетический ригоризм брахманских подвижников и на первое место выдвигает значение созерцательной жизни⁷. Подобную же эволюцию мы наблюдаем и в истории развития суфизма⁸. Особенно пышного расцвета мистицизм достиг на тучной почве восточного пантеизма. Религии Востока, его философия и поэтическое творчество проникнуты сильным мистическим настроением. Яркое выражение нашел себе мистицизм и в исламе, в виде суфизма. Менее благоприятные условия для своего развития имел он в античном язычестве. Греческий народ, по свойствам своего духа, мало склонен был к мистически-созерцательной жизни. Он слишком высоко ценил блага этой жизни, чтобы менять их на восторги мистической жизни, и высоко ставил в деле познания вещей значение человеческой мудрости, чтобы отрекаться от нее во имя мистического постижения бытия. Тем не менее, и у греческого парода весьма рано появляются первые зачатки мистицизма. Уже Элевсинские мистерии ставят своею целью достижение человеком причастия к божественной природе, обожение (θείωσις), и, в качестве средства для этого рекомендуют три ступени: 1) κάθαρσις, т.е. очищение, соединенное с различными лишениями и самоумерщвлением, 2) μύησις, малое посвящение (в таинства) и 3) εποπτεία, созерцание, высшая ступень посвящения⁹. Видное место занимает мистически элемент далее в орфической теологии и неопифагорейском учении. Но наиболее сильного развития он достиг здесь позднее, но время общего упадка язычества, философии и политической самостоятельности, когда философия поставила своей задачей спасти умирающий древний мир посредством возрождения языческих верований на новых мистических началах. Эту задачу вдохнуть новую жизнь в старые формы взял на себя неоплатонизм, учение не столько философское, сколько религиозно-мистическое. Точно также весьма рано явился мистицизм и в христианстве, где он заметной полосой развертывается чрез всю историю последнего, причем, принимая различные формы, находит себе место и у еретиков, как древних - гностиков, монтанистов, мессалиан, богомилов, так и позднейших - катар, бергард и др., и в восточном подвижничестве, - и в католическом монашестве, и в протестантстве.

Несмотря на различие верований, умственного развития, племени, времени и места мистиков, жизнь их имеет чрезвычайно много общего. Их рассказы и описания своей жизни поражают своим однообразием. Рассматриваемая извне, эта жизнь представляет историю постепенного упрощения жизни, постепенного отказа от сложных форм ее, последовательный разрыв всех связей с миром, удаление из него (если не всегда внешне-пространственное, то всегда внутренне-духовное), чтобы всецело уйти в свою внутреннюю, интимную жизнь. По своей внутренней стороне, жизнь мистика есть процесс самоуглубления и созерцания, последовательно приводящий его к экстазу как вершине его мистических переживаний. В своем последовательном развитии она представляет ряд восходящих ступеней, сменяющих одна другую. Число этих ступеней у различных мистиков неодинаково. Не у всех мистиков мы можем найти все моменты мистической жизни. Тем не менее, сравнивая описания этой жизни у различных мистиков, мы без труда можем указать основные этапы ее, общие всем мистикам и типичные для мистической жизни вообще.

Чтобы видеть, что представляют собой эти этапы мистической жизни, мы обратимся к описанию их в неоплатонической мистике, как она нашла себе выражение в учении наиболее видного представителя неоплатонизма Плотина. Мы останавливаемся на учении Плотина потому, что с глубоким и чистым мистическим чувством он соединял сильный диалектический ум, что давало ему возможность с особенной точностью и ясностью изобразить в слове богатства своего внутреннего опыта. Помимо того, неоплатоническое учение представляет высокий интерес и по тому отношению, в каком оно стоит к. спекулятивному направлению христианской мистики. Затем, чтобы показать, что те фазы мистической жизни, которые имеют место в практике неоплатонической мистики, представляют собой путь, типичный для мистической жизни вообще, где бы и когда бы она ни проявлялась, мы приведем параллели из жизни и учения других мистиков.

Сущность мистических воззрений Плотина мы найдем в его этике. Но так как его этика стоит в тесной связи с его метафизикой, то нам для правильного понимания первой необходимо коснуться основных положений последней. По своему существу, философское учение Плотина представляет динамический пантеизм¹⁰. То начало, которое является первоосновой всего бытия, Плотин называет Единым (έν). Это - сверхчувственное, сверхразумное, сверхдуховное, бескачественное, неопределимое и в то же время все из себя производящее и все в себе содержащее бытие¹¹. Вселенная есть излияние (υπερροη), излучение (περίλαμψις) Единого. Единое изливается, подобно переполненному сосуду, однако нисколько не истощаясь и нисколько не умаляясь, но оставаясь безраздельным в себе¹². Вселенная излучается из Единого, как свет из солнца или теплота из огня13. Подобно тому как лучи солнца, по мере своего удаления от первоисточника, ослабевают в своей интенсивности и, наконец, сменяются темнотой, так и бытие представляет ряд нисходящих ступеней (πρόοδος), которые, по мере своего удаления от первоосновы, теряют в своем совершенстве, причем последняя ступень будет представлять собой отсутствие всякого бытия и всякого совершенства¹⁴. Это истечение из Единого совершается потрем главным ступеням - дух (νους), душа (ψυλή) и материя (μη όν). Как лишение (στέρεσις) Единого, материя - эта последняя ступень эманации - есть бытие неподлинное, метафизически несуществующее (μη όν); как отсутствие блага (απουσία αγαθόυ), она есть первое зло (πρωτον κακόν)¹⁵. Человек по своей душе причастен мировой душе (ψυλή) и чрез нее божественному разуму (Νους); по телу он причастен материи. Смотря по тому, в какую сторону обращена его душа, в сторону ли божественного разума или в сторону материального мира, он может жить или чисто духовной, или чувственной жизнью. Но во всяком случае воплощение души и ее появление в этом мире есть ее падение, в ее пристрастии к чувственным вещам - ее гибель¹⁶. Спасение человека заключается в отрешении от чувственности и "возвращении" (επιστροοφή, αναγωγηή) души в лоно Единого, который есть не только принцип и первоисточник, но и последняя цель всего бытия¹⁷. Очевидно, это "возвращение" должно совершиться в порядке, обратном тому, в каком происходит эманация бытия. Если эманация идет из глубины вовне, от центра к периферии, то "возвращение" должно идти извне внутрь, от периферии к центру. Если в эманации нам в последовательном порядке даны - бескачественное единство, мышление, чувственное бытие, то возвращение предполагает отречение от чувственного бытия, отрешение от мышления и слияние с бескачественным единством. Нравственная деятельность человека должна носить отрицательный характер, характер очищения (κάθαρσις) и, соответственно трем главным моментам эманации, распадаться на три главные ступени. Употребляя терминологию неоплатоников, эти ступени можно обозначить как 1) κάθαρσις в тесном смысле, или очищение от чувственности, 2) θεωρία, или отрешение от мышления и 3) έκστασις, или слияние с Единым¹⁸.

Так метафизика Плотина определяет собой как общий характер, так и основные моменты нравственной деятельности человека. Но эта зависимость этики от метафизики - логическая, но отнюдь не психологическая. Психологически дело нужно представлять как раз в обратном порядке: не этическое учение Плотина есть вывод из метафизических положений его системы, а наоборот, его метафизика есть отображение и проектирование вовне этико-мистического процесса, совершающегося внутри, в его душе. Факты внутреннего опыта послужили исходным пунктом и последней базой его метафизической концепции. В этом особенность построения всех мистических учений. Но к этому вопросу мы возвратимся еще ниже, а теперь посмотрим, что представляют в неоплатоническом понимании отмеченные нами ступени нравственной деятельности человека.

1) Κάθαρσις. Душа человека, рассматриваемая сама по себе, в своей субстанциальной основе, вне отношения ее к телу и миру, есть чистая, ничем незапятнанная эманация. Ни в каком очищении она сама по себе не нуждается. Ее несовершенство и нечистота имеет своим источником ее связь с телом, а чрез тело с чувственным миром. Уничтожив эту связь, изгладить всякую склонность к чувственному значит возвратить душе ее первоначальную чистоту. Отсюда нравственная деятельность неизбежно должна принять отрицательный характер и все добродетели получат значение очищения (κάθαρσις)¹⁹. Освобожденная от всякой инородной примеси, душа так же легко и необходимо устремится в сверхчувственный мир, как легко поднимается в высоту воздушный шар, не удерживаемый более связью, прикрепляющей его к земле²⁰. По-видимому, самым радикальным средством порвать связь души с телом и чувственным миром было бы стоическое самоубийство. Но ни Плотин, пи другие представители неоплатонизма не одобряют этого средства. Они различают естественную смерть, отделяющую тело от души, и философскую (ο θάνατος των φιλοσοφων), отделяющую душу от тела²¹ Первая, порывая связь души с телом, не уничтожает склонности в ней к чувственному. Это может быть достигнуто только аскетическим самовоспитанием духа, ведущим к полному бесстрастию (απάγεια) души²². Мало этого. Плотин неодобрительно относится даже к суровому аскетизму. Как бы мы пи смотрели на мир. воплотив в себе известные идеи и формы, он является отображением мира сверхчувственного и, как таковой, может служить некоторым мостом в идеальный мир. Но и здесь восхождение от чувственного к идеальному может совершиться только на отрицательном пути, на пути абстрагирования идеи от ее чувственной оболочки²³. Исходным пунктом нравственной деятельности должно служить отречение от материальных благ. Отвлекая внимание от самоуглубления, направляя его на внешнее и чувственное, они существенным образом тормозят процесс "возвращения" души. На том же основании истинный философ должен сторониться всякой вообще практической деятельности (πραξις). Практическая деятельность, направленная на внешние цели и средства, предполагает неизбежную связь человека с чувственным миром, а всякое соприкосновение души с чувственным бытием, в сущности, есть осквернение ее. Отсюда и практические добродетели, - политические и социальные, - хотя и не лишены значения, - суть только первые ступени, на которых душа научается освобождаться от власти чувственного мира. "Жизнь деятельная, удаленная от Бога, есть только след и тень жизни истинной. Жизнь истинная есть деятельность разума"²⁴. Таким образом, над практической деятельностью возвышается теоретическая, созерцательная. Самая совершенная практическая добродетель - ничто по сравнению с теоретически-созерцательной деятельностью разума. Геркулес - герой практической деятельности. Но в то время как сам он находится в сонме богов, его образ (ειδωλον) пребывает в аиде, Таким образом, частью существа он принадлежит еще миру явлений, и это потому, что только живущий всецело созерцательной жизнью может без остатка переселиться в сверхчувственный мир²⁵.

2) Θεωρία. Практическая деятельность имеет свою цель в теоретической, или созерцании (θεωρία). Также как и последняя, она вытекает из потребности знания. Если она не непосредственно направляется на знание, то это объясняется слабостью созерцательной способности человека. Поведение человека есть не что иное, как несовершенное знание, или окольный путь к знанию. Поэтому тот, кто способен к сильной теоретической деятельности, тот всегда практической деятельности предпочтет созерцание как высшее низшему. Истинное знание своим объектом должно иметь мир сверхчувственный, или Божество. Познание же о Боге мы можем иметь "ни посредством знания, ни посредством мысли вообще, но посредством данности, или непосредственного присутствия (παρουσία) объекта, которое выше знания"²⁶. Таким образом, высшее знание имеет не дискурсивный, а интуитивный характер. Дух может открыться только духу. Νους может быть постигнут только νους-ом. По своему существу, оно есть не столько знание, сколько обладание познаваемым. И это познаваемое, в сущности, не есть что-либо отличное от души, но сама душа в своей высшей природе, поскольку ее истинная есть мышление - νους, - и этот νους есть излияние божественной сущности. Возвращаясь в себя, она становится тем, чем она была"²⁷. Таким образом, высшее знание есть самосозерцание мышления. Человеческая мысль, обращаясь сама на себя, возвращаясь к своей чистой природе, вместе с тем возвращается в божественную сущность, часть которой она составляет. Понятно, чтобы достигнуть высоты чистого созерцания, душа должна отрешиться, как от инородной примеси, от всех представлений и образов чувственного мира; по возможности - от всего содержания своего сознания. "Душа должна быть безобразной (ανείδεος), если она хочет, чтобы ничто не препятствовало ей быть наполненной и озаренной первой природой (φύσις πρώτη)"²⁸. После того как душа освободится от всех внешних вещей, она всецело возвращается к тому, что есть в ней самого истинного²⁹. Таким образом, θεωρία носит тот же отрицательный характер, что и κάθαρσις, и в самом существе есть тоже очищение, только направленное на содержание человеческой мысли.

3) 'Εκστασις. Каких бы высот в смысле "чистоты" мысли ни достигало созерцание, как бы ни было тесно единение человеческого νους-а с божественным, - в человеке сохраняется еще самосознание и, следовательно, некоторое различие между его "я" и сверхчувственным бытием. Если же есть различие, значит нет еще полного "возвращения" в первосущесгво. Мышление - природа Νους-a, но не Единого ('Εν). Всякое мышление есть движение, а Единое - неподвижно; в мышлении дано различие субъекта и объекта, а Единое - безразличное тождество; мышление предполагает известные формы и определенность, а единое - безвидно и бескачественно, оно выше понятий, выше знания, выше всякой мысли, всякой определенности. Чтобы отождествиться с ним, нужно сделать еще одно усилие - возвыситься над самою мыслью, даже над самим сознанием. Этого человек и достигает в мистическом экстазе (έκστασις). Плотин, сам неоднократно переживавший эту наивысшую ступень мистической жизни, подробно и с любовью описывает это состояние. Оно есть, - говорит он в одном месте, - "экстаз, упрощение, отречение от себя, желание соприкосновения, совершенный покой, наконец, жажда соединиться с тем, кого созерцают во святилище (души)" ³⁰. Но здесь указаны не все черты экстаза. Плотин часто возвращается к изображению этого состояния. Только на основании всех этих описаний можно восстановить полную картину экстаза. Однако и в этом случае невозможно точно указать, в каком порядке сменяют друг друга различные моменты этого состояния. Нужно думать, что эти моменты сменяют друг друга не всегда в одном и том же порядке. Тем не менее, сопоставляя описания Плотина с изображением экстаза у других мистиков, в частности, с восемью "отрешениями" буддийской дьяны, где отдельные ступени высшего созерцания расположены в строгой психологической преемственности³¹, мы можем, не погрешая грубо против психологической правды, расположить эти моменты в нижеследующем порядке. Заметим, что этот порядок будет в то же время и тем, так сказать, идеальным порядком, какого, - с точки зрения системы Плотина, - должен держаться мистик, чтобы тем вернее осуществить конечную цель возвращения в недра Единого. По долгом упражнении в "теоретической деятельности" душа вступает, наконец, в особую область, область непосредственного богообщения. Она уже не познает более Бога и не созерцает Его; она непосредственно прикасается к Нему, ощущает Его, обладает Им. Между созерцающим и созерцаемым более нет различия: они совпадают, как центры двух концентрических кругов. Душа видит Бога, но видит, собственно говоря, не видя. Она обнимает Его всем своим существом. "Бог не является более пред глазами созерцающего Его, но проникает его душу и наполняет ее всецело"³². Одним из непосредственных проявлений Божества в душе человека является озарение души "божественным светом", "который исходит от Бога и есть сам Бог (το φως παρ' αυτου (т.е. Θεου) και αυτός)"³³. Бог присутствует в душе, "когда, как другой бог, освещает жилище того, кто Его призывает; ибо оно - темно, если Бог не озаряет его"³⁴. Озаренная и преисполненная сиянием этого "умного света" (φωτος νοητου), душа сама становится световидной, подобной огню. В этом состоянии она созерцает себя, "как чистый, тонкий, легкий свет"³⁵. Созерцание этого света, в связи, конечно, с непосредственным ощущением внутри себя Божества, наполняет душу неизреченным блаженством. Это блаженство человек не может променять ни на какое благо этого мира. Это какое-то "пиршество" души, на котором она до самозабвения упивается божественным нектаром³⁶. Некоторым слабым намеком на это блаженство могут служить безумие опьянения и восторги любви³⁷. При наслаждении этим блаженством "все вещи, которые восхищали душу прежде, - начальство, власть, богатство, красота, знание, - кажутся теперь достойными презрения"³⁸. Постепенно упрощаясь и объединяясь, душа, наконец, достигает состояния полной неподвижности (σπάσις), полной неизменности, и сама становится этой неизменностью. Как результат этой неподвижности, в ней водворяется чувство глубокого и ничем не возмутимого покоя (ανάπυσις)³⁹. Теперь душа прикасается к Единому особого рода молчаливым прикосновением (εν ησύχω τη προς εκεινο επαφη)⁴⁰. Но и здесь не конец парению человеческого духа, задавшегося целью выйти из себя и слиться с первоначальной сущностью бытия. Если душа хочет во всем стать тождественной с бескачественным Единым, который выше мышления, выше жизни, выше сущности, выше бытия, то она должна отказаться безусловно от всех форм сознательно-феноменальной жизни. Доселе в ней было еще сознание покоя. Но сознание - тоже одна из форм конечного и ограниченного бытия и тот, кто хочет выйти за пределы этих границ, тот должен отрешиться и от сознания как последней формы качественно-определенного бытия. И действительно, на последней ступени своего "возвращения" душа, - как дает понять Плотин, - достигает и этой цели. Здесь она отрешается не только от зла, но даже и добра⁴¹, возвышается над красотой и переступает за пределы добродетели⁴². Теперь она перестает быть сама собой, перестает быть даже сущностью; она более ни мышление, ни жизнь, ни сознание, ни душа, ни самость; она - выше жизни, выше сознания, выше сущности⁴³. "В этом состоянии душа не чувствует более своего тела; она не чувствует, - живет ли она, человек ли она, сущность ли она, нечто универсальное (παν), или что-либо другое в мире"⁴⁴. Теперь она окончательно сливается с Первоединым, делается тождественным с ним, т.е. достигает полного обожения (гр), "становится Богом, или, лучше, она есть Бог ('Οραν δή εστιν... εαυτόν... θεον γεγόμενον, μαλλον δε όντα)"⁴⁵. Таким образом, в своем конечном моменте экстаз, по Плотину, есть отречение человека от сознания и самосознания, отречение от своего "я" как определенной индивидуальности. При этом та высшая простота (απλωσις), которой достигает на этой ступени душа, рассматривается как синоним ее обожения.

Неоплатоническая этика является типичной для мистицизма. В ней мы находим черты, которые роднят между собой мистиков всех времен и стран. Эти черты суть отрицательное отношение к практической деятельности, тяготение к созерцанию, экстаз. Меняются наименования этих ступеней жизни, варьируется теоретическое обоснование этики, но основная линия поведения и его тенденция остаются одними и теми же, без всякого изменения.

По восточному, брахмано-буддийскому представлению, всякое дело есть карма (carman): оно привязывает человека к этой преисполненной страданий жизни и влечет за собой непрестанный круговорот возрождений, бесконечное странствование души из формы в форму (samsara). Тот, кто хочет окончательно порвать связь с этим призрачным бытием (Maya), должен сторониться всякого дела. Даже доброе дело не освобождает человека от переселений. Правда, оно заслуживает награды, но награда конечного может быть только конечной, между тем как последняя цель человека - в Атмане, по ту сторону награды и наказания, добра и зла, святости и греха⁴⁶. Итак, кто хочет достигнуть полного освобождения духа от самсары, должен отказаться от всякого carman. Путь к искуплению не в деятельности, погружающей человека в мир призрачных явлений, хотя бы эта деятельность и носила высоко-этический характер, но в отрешении от мира, в удалении от деятельности, в жизни созерцательной.

В сущности, тот же взгляд на дело как на своего рода карму лежит в основе отношения к практической деятельности и у суфиев, и у христианских мистиков. Люди мира, - рассуждает, например, суфий Халладжа. - мыслят о добрых делах, между тем как суфий должен помьшлять о том, "чего один а том стоит всех добрых дел: о приобретении истинного знания" (т.е. мистического озарения)⁴⁷. Рейсбрук, христианский мистик XIV ст., настаивая на обязательности добрых дел для человека в начале его мистического пути, говорит, что приступая к созерцанию, он должен быть "свободен от всякого внешнего дета, как если бы он не действовал; ибо если его бездействие замутнено внутри каким-нибудь делом добродетели, он имеет образы, и пока они длятся в нем, он не может созерцать"⁴⁸.

Правда, и среди христианских мистиков, и среди внехристианских, встречаются иногда личности, посвящающие себя подвигам деятельного служения ближнему, общественному делу. Вспомним хотя бы любвеобильного и милосердного Франциска Ассизского. К числу подобных же личностей должны быть отнесены и основатели естественных религий. Но и эти мистики на свое практическое служение миру склонны смотреть как на некоторую уступку требованиям жизни, как на некоторое падение с тех высот чисто духовной жизни, на которые поднимает их созерцание. Действуя в миру, они полны отзвуками той небесной мелодии, которой наслаждались в созерцании, сильны той силой, которую почерпнули из своего мистического общения с Божеством. Их мысль непрестанно обращена внутрь; их заветная мечта - при первой возможности снова погрузиться в созерцание. В миру они чувствуют себя, по образному выражению одного подвижника, как рыбы, извлеченные на сушу. И только в своем духовном уединении они у себя дома, в родной для себя стихии.

Итак, истинная жизнь, по мнению мистиков, - жизнь созерцательная. Созерцание обыкновенно представляет собой процесс постепенного абстрагирования и удаления содержания сознания путем концентрации внимания на одной какой-нибудь господ стелющей идее, или на одном объекте⁴⁹. Такова психическая природа индусской йоги, брахманского самади, буддийской дьяны, суфийского мэлэкут, христианского contemplatio. В этом смысле все эти упражнения суть явления одного порядка с неоплатонической гр.

Ввиду исключительной важности, усвояемой мистиками созерцанию, практика восточных мистиков выработала целый ряд приемов, содействующих скорейшему погружению в созерцание. С целью достижения экстатического состояния индусский аскет в начале обращается еще к подвигам сурового аскетизма. Назначение аскетических упражнений - умертвить плоть, сделать тело послушным орудием духа. Таким образом, значение аскетизма в мистике - чисто служебное. Но и в этом смысле он должен иметь границы, избегать крайностей. Крайности могут не только умертвить тело, но и утомить дух. Вот почему мистики обыкновенно высказываются против аскетического ригоризма⁵⁰. Большее значение в глазах мистика имеют те средства и приемы, которые могут действовать непосредственно на дух и способствовать развитию его созерцательной способности. К таким приемам еще брахманские аскеты относили неподвижную позу, задерживание дыхания, сосредоточение внимания на каком-нибудь одном, чаще всего блестящем предмете (на солнце, на поверхности воды, на драгоценных камнях, а также на дереве, кончике носа, междубровии, пупке и т.п.), бесконечное повторение таинственного слова "aum" (Ом - оно, т.е. Брахма как бескачественное единство)⁵¹. Те же приемы, только в более усовершенствованном виде, встречаем мы и у буддийского подвижника⁵². В том или другом виде применение их мы наблюдаем и у суфиев, и у исихастов, и у других мистиков. Значение этой методы созерцания вполне понятно. Оно имеет целью сконцентрировать внимание на одном объекте или на одной идее. Концентрация внимания на одной идее влечет за собой опустошение сознания от всего того, что не связано с этой идеей. По мере того как поле сознания все суживается, идея приобретает все большее господство. По мере же того, как она укрепляет в сознании свое господство, усиливается в своей интенсивности связанное с ней чувство. Это чувство достигает наивысшего развития в тот момент, когда идея выходит полной победительницей из борьбы с множественностью и разнообразием содержания сознания и безраздельно овладевает сознанием мистика. Так созерцание последовательно прокладывает путь к экстазу. Моноидеизм в области ума влечет за собой экстатическое состояние в области чувства⁵³.

Экстаз - мистическая область κατ εξοχήν ⁵⁴. И κάθαρσις, и θεωρία - только подготовительные ступени к нему. Поэтому именно в психологии экстаза мы должны искать окончательный ответ на поставленный нами вопрос о природе и основной тенденции мистического опыта.

Экстаз - область мистического эзотеризма. Здесь - свои восхищения и ниспадения. свои восторги и отчаяние, здесь дивные видения и откровения, непостижимый умный свет и таинственный мрак, здесь - свой двор и свое святилище, наконец, здесь есть свое святое святых, куда может входить только первосвященник мистики, и тот однажды в год. Все мистики согласно свидетельствуют, что те эмоции и феномены, которые они переживают в состоянии экстаза, совершенно неописуемы. На человеческом языке нет слов, которые могли бы дать хотя бы приблизительное понятие о них. Человеку, - говорят мистики, - не пережившему этого состояния, также трудно судить о нем, как слепому - о цветах и формах, которых он никогда не видал, или глухому о симфонии, которую он никогда не слыхал". Все это налагает на исследователя обязанность быть особенно осторожным при суждении об этом состоянии и его феноменах. Можно расходиться с мистиками в оценке фактов из внутреннего опыта, но нельзя отрицать эти факты на том только основании, что они кажутся нам мало вероятными.

Констатируя факт неизреченности мистических состояний, мистики, однако, не оставляют нас в полном неведении относительно того, что они переживают в состоянии экстаза. Мы находим у них подробные описания этого состояния, и эти описания дают нам возможность судить как о тех переменах, которые совершаются в них, так и об основной тенденции их мистического опыта.

Выше мы заметили, что этот опыт можно рассматривать с объективной и субъективной точек зрения. Рассматривая экстаз с объективной точки зрения, психологи характеризуют его как "постепенный переход от психической активности сознания к пассивному состоянию бессознательности"⁵⁶, как процесс постепенной "регрессивной эволюции личности"⁵⁷. Состояние моноидеизма, к которому мистик приближается на предшествующей ступени, не является завершительным. Мистический опыт обнаруживает тенденцию отрешиться и от этого состояния и вступить в область, где, по выражению одного мистика, "нет места ни формам, ни образам, о чем нельзя рассказывать словами без того, чтобы они не заключали в себе тяжкого греха"⁵⁸. В этом состоянии душа мистика становится "безобразной", "безвидной", какой-то метафизической "простотой", бескачественным единством. В этом состоянии мистик чувствует себя находящимся вне пределов пространства и времени, переживающим вечное "теперь", погружающимся в "беспредельную бесконечность". Вместе с постепенным исчезновением из сознания последних представлений и образов постепенно улегается и сопутствующая им эмоция, и в душе мистика водворяется неизреченно глубокий, ни с чем несравнимый покой (источник квиетического душерасположения мистика)⁵⁹. На дальнейшей ступени исчезает и это чувство покоя; оно сменяется состоянием полного безразличия, потерей чувства даже этого безразличия, наконец, уничтожением сознания, если не всегда всецелым (что, по-видимому, имеет место, главным образом, в буддийской нирване), то, по крайней мере, - всегда уничтожением данного, налично-эмпирического сознания. Отрицательным тенденциям интеллектуальной и эмоциональной жизни мистика соответствует модификация, совершающаяся в области волевой. Отречение от своей воли, полная пассивность, всецелое самоотречение - все это черты, которые, по свидетельству всех мистиков, представляют существенный момент мистической жизни⁶⁰. Институт духовного руководства, или духовного учительства, который мы встречаем не только у христианских подвижников, но и у буддийских мистиков, и у суфиев, имеет своим назначением между прочим воспитывать в подвижнике чувства полного послушания, преданности и самоотречения и таким образом подготовлять почву для той пассивности, которая необходима как одно из непременных условий экстаза⁶¹. Итак, подавление или прекращение деятельности всех душевных сил, отречение от мыслей, чувствований и желаний, отречение от своего "я", от своей индивидуальности - таков конечный пункт, к которому приходит мистик в экстазе. Таким образом, рассматриваемый с точки зрения объективной психологии, экстаз, как видим, будет завершать собой тот процесс самоотречения, начало которому мистик полагает на первой ступени своей жизни, в κάθαρσις-е.

Но самоотречение мистика - только одна сторона экстаза: диссолюция эмпирически данной личности не есть самоцель мистической жизни. Нирвана - явление, далеко не типичное для мистицизма. Обыкновенно мистики на отречение от своей индивидуальности смотрят только как на conditio sine qua поп нового вида самосознания, которое возникает по уничтожении обычного сознания, как феникс из собственного пепла. Мы не будем пока останавливаться на характеристике этого нового самосознания; заметим только, что основной чертой его, как мы уже упоминали, является чувство непосредственного общения с Божеством, чувство слияния с первоосновой бытия. В этом чувстве исчезает различие между субъектом и объектом, и мистик ощущает "я" и "не я" в их нераздельной целостности и первоначальном единстве. Вот это-то чувство непосредственного тождества "я" и "не я", субъекта и объекта, конечного человеческого духа и абсолютного начала и является тем завершительным моментом, в котором мистик находит, наконец, полное удовлетворение запросов своего духа. Здесь - предел и конец его исканиям и его мистического пути.

Мы рассмотрели основные этапы мистической жизни. Чтобы уразуметь тенденцию этой жизни и ее движущий нерв, бросим еще раз взгляд на пройденный нами путь.

Мы видели, что все мистики, без различия исповедуемой ими религии, без различия национальности, страны, времени, к которым они принадлежат, в своем пути последовательно проходят три основных фазиса: κάθαρσις, θεωρία, έκστασις. Мы видели, что κάθαρσις, в своем последнем основании есть не что иное, как отречение от внешнего мира (и от тела), θεωρία - отречение от внутреннего мира, т.е. от содержания сознания, έκστασις - отречение от своего "я", от своей индивидуальности. Этот порядок есть общий закон мистической жизни. Его мы находим и в неоплатонизме, и в индусской йоге, и в ведическом самади, и в буддийской дьяне, и в христианском мистицизме. То, что прежде всего поражает исследователя при знакомстве с этим порядком мистической жизни, есть отрицательный характер той методы, при содействии которой мистик думает достигнуть своей конечной цели⁶². Невольно возникает вопрос: что же заставляет мистика не только порывать связь со всеми формами внешнеэмпирической жизни, по и отказываться от всех проявлений внутренней налично-сознателыюй жизни, не останавливаясь даже пред отречением от своей индивидуальности? Почему, далее, обращаясь для достижения своих целей к "методу абсолютного отрицания", он при помощи именно его думает скорее всего осуществить свои цели?

Самый общий ответ на эти вопросы может быть такой: очевидно, отрекаться от всей этой естественно-эмпирической жизни заставляет мистика сознание того, что эта жизнь, взятая в совокупности всех разнообразных своих проявлений, есть зло, от которого, во что бы то ни стало, следует отрешиться. Но не трудно видеть, что понятие зла на языке мистика носит свой особый отпечаток. Определить характер мистического зла значит подойти к пониманию основной тенденции мистической жизни. Попытаемся это сделать, а для этого напомним, что мистик включает в общую категорию "зла".

Прежде всего, как мы видели, мистик спешит порвать все связи с внешним миром. Он отрекается не от "зла" в мире, а от мира как зла. По его понятию, материя - синоним нечистоты; тело - синоним темницы, в которую заключен дух. Однако на этой ступени мистик не окончательно еще порывает связь с миром. Связь сохраняется в виде нравственной деятельности в мире. Мистик не отрицает значения добродетелей, и на этой ступени мистицизм включает в себя этический момент. Но, как мы видели, мистики ценят добродетель не саму по себе, не как самодовлеющее благо, а как средство подготовки к следующей ступени - созерцанию. Добродетель в жизни мистика играет служебную роль и этический момент занимает подчиненное место. Добродетель необходима как прекрасное противоядие против страстей, волнующих человека и препятствующих ему спокойно сосредоточить мысль на одном объекте, чтобы предаться созерцательной деятельности. Ее назначение - содействовать достижению бесстрастия как необходимого условия спокойного созерцания. Раз добродетель выполнила свое назначение, она является излишней. Мало того, при дальнейшем развитии мистической жизни она может быть даже вредной. Она опасна уже потому, что всякая добродетель (по крайней мере, активная) есть дело и в этом смысле карма: она привязывает нас к миру, заставляет обращаться к материальным средствам, вращаться в условиях этого материально-чувственного бытия. Сама мысль о добродетели может развлекать ум, лишать его самособранности и низводить с цитадели созерцания долу. Не напрасно, как мы видели, подвижники, приступая к созерцанию, заботятся о том, чтобы их мысль была чиста, т.е. свободна от всего инородного, даже от помыслов о добродетелях. Наконец, задача мистика - вступить в непосредственное общение с Божеством; с этой точки зрения всякое посредство, хотя бы в виде морали, является как бы некоей препоной, отделяющей мистика от Божества, которое он склонен представлять, как мы видели, в виде бескачественного единства. И это тем более, что его основным этическим воззрением служит убеждение в естественной чистоте человеческой природы, которая поэтому требует не совершенствования, а только высвобождения от облегающих ее покровов этого материально-чувственного существования. Вот почему уже на этой ступени мистик активным добродетелям предпочитает пассивные. Похвально деятельное служение ближнему, но еще выше воздержание, нестяжателыюстъ, целомудрие, послушание, еще выше - кротость, терпение и смирение. Вот почему утке теперь он нравственной деятельности предпочитаег нравственное настроение, добрым делам - чистоту помыслов и сердца, гр-y - гр По мере того, как мистик совершенствуется в своей жизни, повышается его требование к тому что является в его глазах злом, и понятие зла приобретает все более отрицательный характер. Приступая к созерцанию, он стремится сосредоточить свое внимание на одной идее или одном объекте. Все, что препятствует этой цели, является в глазах его синонимом зла. На этой ступени "злом" почитаются уже "множественность" мыслей, "разнообразие" содержания сознания. Чтобы освободиться от этого зла, мистик вступает в борьбу уже с помыслами, и не только худыми (худые он в значительной степени преодолел на предшествующей ступени, в борьбе со страстями, питающимися этими помыслами), но и с добрыми. Он не успокаивается в этой борьбе, пока не достигнет состояния "безвидности" и "безобразности" духа, полной простоты его⁶³. Наконец, на высшей ступени экстаза он стремится отрешиться и от сознания своего "я" и обнаруживает тенденцию даже индивидуальность рассматривать как sui generis зло. Таким образом, мистическое понятие зла чрезвычайно растяжимо. Оно обнимает собою и мир как материальное бытие, и этическую деятельность как карму, и мышление как выражение дискурсивной деятельности рассудка, и, наконец, индивидуальность человека как проявление обособленного и ограниченного существования человеческого духа.

Что же общего между этими явлениями, что заставляет мистика зачислять их в одну категорию мистического "зла"? Общее то, что все эти явления принадлежат к одному и тому же виду бытия, именно бытия феноменального, не имеющего самобытного и самодовлеющего существования.

С точки зрения мистика все существующее резко распадается на два вида бытия. На одной стороне стоит бытие единое, неизменное, неподвижное, самобытное; это бытие субстанциальное; на другой - бытие множественное, текучее, изменчивое, - это бытие феноменальное. Только бытие субстанциальное есть в собственном смысле бытие - бытие подлинное, истинное, вечное; бытие же феноменальное - есть бытие призрачное неистинное, ложное. Только первое бытие, как бытие истинное, есть благо; второе - призрак, обман, зло. Но как феноменальное бытие не имеет самостоятельного существования, вне той субстанции, феноменом которой оно является, так и понятие зла у мистиков носит относительный характер. Зло есть только несовершенство бытия, обусловленное удалением его от первоосновы, выходом из первоначальной монады; в своем исходном пункте зло есть не что иное, как метафизическое отпадение бытия от своего первоисточника. Таким образом, нетрудно видеть, что понятие мистического зла совпадает с понятием зла метафизического. В этом именно смысле понимают зло мистики самых различных категорий, У неоплатоников учение о зле, как мы видели, стоит в связи с учением об эманации. Только Единое ('Εν) есть истинное бытие и подлинное благо. Чем дальше виды бытия отстоят от Единого, тем они несовершеннее. На последней ступени эманации стоит материя, полное отсутствие подлинного бытия (μη όν). Как отсутствие этого бытия она есть отсутствие блага (απουσία αγαθου), а как отсутствие блага она есть первое зло (πρωτον κακόν)⁶⁴. В этом же смысле рассуждают не только брахманские мистики и суфии, этическое учение которых покоится на пантеистическом основании их мировоззрения, но и многие христианские мистики. Укажем для примера на творения, приписываемая Дионисию Ареопагиту которые положили начало спекулятивному направлению христианской мистики. В них мы найдем ясное указание на тождество понятий, с одной стороны, блага и бытия, а с другой - зла и небытия. И благо и зло носят здесь ярко выраженный метафизический характер⁶⁵.

Это понятие о зле лежит в основе воззрений мистика как на внешний мир, так и на самого себя; оно-то и определяет как задачу, так и характер его деятельности. И вся совокупность явлений внешнего мира, и вся совокупность проявлений внутреннего мира человека - суть феномен, т.е. бытие неистинное и неподлинное. Падение человека есть метафизическое отпадение его от Божества. Это отпадение находит себе видимое выражение в обособленности человеческого духа, в его самости, словом, в том, что мы называем индивидуальностью человека. Взятая в этой особности своей, в этом налично-эмпирическом содержании, человеческая индивидуальность должна быть отнесена также к миру явлений. В этом смысле она есть также феномен, т.е. ничто, ложь. Если человек есть что-либо, то лишь постольку, поскольку дух его носит в себе семя божественной жизни, поскольку своими корнями он уходит в божескую сущность, в субстанциальную основу. Избавиться от зла значит, прежде всего, осознать феноменальность материально-чувственного бытия во всех его видах, в частности, сознать призрачность своего особного существования, своей оторванной от Бога самости. Освободиться от зла значит, далее, уничтожить то расстояние, то отдаление (не пространственно-материальное, а метафизически-феноменальное), которое отделяет нас от первоосновы бытия, - отрешиться от ограниченности своей природы, чтобы через это метафизическое отречение от своей "феноменальной" индивидуальности возвратиться в бесконечность и полноту бытия субстанциального.

Итак, мистик, как видим, вращается не столько в плоскости зла религиозно-этического, сколько в области зла религиозно-метафизического. Его путь, по крайней мере, в последней стадии своего развития, т.е. там, где он является преимущественно мистичным, лежит не между моральным злом и идеалом нравственного совершенства, даже не между греховностью и праведностью, понимаемыми в обычно-религиозном смысле, а (употребляя терминологию Канта) между феноменом и ноуменом, или иначе сказать, между налично-эмпирическим бытием и умопостигаемой субстанциальной основой его. Его задача отрешиться от феноменальной стороны своего бытия, чтобы возвратиться в абсолютную первооснову всего, соединиться с Божеством. Такова основная тенденция мистической жизни, неиссякаемо питающая пафос мистического вдохновения⁶⁶.

Таким образом, исходным пунктом мистицизма является взгляд на мир как на неистинное и неподлинное бытие. Однако не следует представлять дело так, чтобы этот взгляд мистика на мир был теоретическим обобщением каких-либо фактов или логическим выводом из каких-либо определенных философских положений; словом, тезисом, к которому мистик пришел бы тем или иным рациональным путем: не следует забывать, что мистик - человек чувства, а не рассудочной деятельности, и что к дискурсивному мышлению он питает инстинктивное отвращение. Нет, здесь мы имеем дело не столько с мировоззрением человека, сколько с определенным и весьма интенсивным, если можно так выразиться, мироощущением, или интуитивным миропостижением. Это мироощущение может возникать и развиваться независимо от тех или других теоретических воззрений человека. В начале оно является неопределенным и в то же время интенсивным настроением, которое Boutroux характеризует немецким словом Sehnsucht⁶⁷. Это - безотчетное и вместе с тем чрезвычайно властное стремление к чему-то, пока неизвестному и непостижимому и в то же время насущному для человека. Под влиянием этого настроения все вещи начинают казаться человеку в другом свете. Предметы мира начинают терять свое обаяние: во всем человек видит тщету, преходящие и призрачные образы. По мере своего развития это настроение все более принимает черты глубокой неудовлетворенности эмпирически-наличным содержанием жизни. На высшей ступени своего развития оно сменяется сознанием, что наличная действительность не только неудовлетворительна, но она по самому существу своему не может удовлетворить запросов человеческого духа, - словом, возникает сознание метафизической несостоятельности чувственного бытия, и мистик проникается глубоким и очень интенсивным чувством, которое Pacheu называет чувством ничтожества посюсторонней жизни (le sentiment du néant d'ici-bas)⁶⁸. Параллельно с этим развитием чувства ничтожества мира идет и положительная работа сознания. То неизвестное и неопределенное, что лежало в основе смутного и непонятного для человека настроения Sehnsucht, начинает приобретать все более определенные черты. По противоположности с этим бытием, мистик начинает постигать, что только бытие неизменное, бесконечное, совершенное, или Божество, может утолить томление его духа и устранить то беспокойство, которое владело им при сознании призрачности вещей мира и непрочности привязанности к ним⁶⁹. Так возникает в нем сознание противоположности и несовместимости бытия чувственного и бытия идеального, мира и Бога, которое ставит его на путь мистической жизни. Его сознанию, во всей резкости своего контраста, даны теперь, с одной стороны, - мир, бытие неистинное, неподлинное, тем не менее пленительное в своем призрачном обаянии, властно влекущее к себе человека соблазном чувственной жизни, готовое растворить дух человека в себе, поглотить и уничтожить его. На другой стороне - Бог, бытие самобытное, вечное, начало истинной жизни. Инстинкт духовного самосохранения заставляет человека отталкиваться от мира и все более и более тяготеть к Божеству. По мере развития мистического опыта неудовлетворенность миром внешним переносится и на мир внутренний как отражение мира внешнего; появляется стремление отрешиться и от него. Вместе с тем, в мистике возникает сознание (которое и можно рассматривать как начало собственно мистического самосознания), что бесконечное - объект его глубочайшего инстинктивного стремления и духовной тоски - не вне его и не далеко от него, по оно - здесь, в нем самом, что оно не есть что-либо чуждое и инородное для него, а нечто родственное и имманентное ему, составляющее основу его бытия, что нужно только освободить дух от последних покровов феноменального бытия, чтобы он вошел в эту основу, слился с ней. Высшая ступень мистической жизни - когда мистик путем "опустошения" сознания достигает состояния духовной простоты, сопровождается чувством реальности наступившего слияния с абсолютной основой; психический момент наивысшего упрощения духа воспринимается и переживается мистиком метафизический акт отождествления с Божеством. Это чувство реальности возвращения в абсолютную первооснову бытия, наполняя мистика чувством неизреченного и глубочайшего удовлетворения, окончательно утверждает его в мысли, что путь, которым он шел, - путь совлечения феноменального бытия, - есть именно тот истинный путь, которым он и должен был идти. Отныне задача мистика - все более и более укрепляться на этом пути⁷⁰.

С точки зрения отмеченной нами религиозно-метафизической тенденции для пас станут понятными как основные факты мистической жизни, так и главные черты мистического мировоззрения. Мы поймем не только то, почему путь мистической жизни носит отрицательный характер, но и то, почему мистик, начав с отречения от мира, не успокаивается до тех пор, пока не кончит полным, так сказать, метафизическим самоотречением. Мы поймем далее, почему жизнь мистика имеет не центробежное, а центростремительное направление, почему она направляется не изнутри вовне, а извне внутрь: первооснова вещей не вне бытия, а в нем под феноменальным покровом его. Нам станет ясен подлинный смысл таких действий мистика, как предпочтение созерцания деятельности, устремление взора внутрь, самоуглубление, самособранность, стремление погрузиться в экстаз, т.е. выйти из себя (гр), из своей феноменальной оболочки. При свете указанной тенденции мистического опыта получают свое объяснение не только эти факты мистической жизни, но и основные черты мистического мировоззрения. Но прежде чем говорить об этом мировоззрении, скажем, в каком смысле мы употребляем этот термин.

Выше мы заметили, что мистицизм есть, собственно, не мировоззрение, а определенное мироощущение, которое может возникать и развиваться независимо от тех или других теоретических воззрений человека. Пока мистик довольствуется этим мироощущением, он может, как это часто и бывает, или не иметь никаких определенных религиозно-философских взглядов, или держаться известных воззрений, следуя традиции и нисколько не обеспокоиваясь тем, что эти традиционные догмы мало мирятся с основным настроением и тенденциями его внутренней жизни. В этом смысле мистицизм может мирно уживаться с самыми различными и даже прямо противоположными религиозно-философскими учениями. Но стоит только мистику задаться целью построить свое собственное мировоззрение, основанное на фактах его внутреннего опыта, как это мировоззрение непременно принимает известные специфические черты. При этом мы наблюдаем любопытное явление. Религиозно-философские спекуляции самых различных мистиков, отделенных друг от друга целыми эпохами и необъятными расстояниями, не имеющих между собою ничего общего ни по религии, ни по национальности, никогда ничего друг о друге не слыхавших, имеют между собою так много точек соприкосновения, что мы вправе говорить об особом мистическом мировоззрении. Это мировоззрение представляет вариацию на тему о том, как бескачественная монада, - абсолютная основа бытия, - по каким-то не совсем попятным побуждениям (чаще всего, вследствие полноты бытия) выходит (изливается, излучается) из себя, из своего первоначального единства и принимает несвойственный ей вид этого множественного, разнообразного, преходящего бытия; человек - одна из божественных эманации; принадлежа по своей чувственной, налично-эмпирической стороне к этому видимому бытию, он в своей идеальной основе заключает в себе начало ("искру", "семя", "дыхание", "Seelengrund") божественной сущности; первоначально он был, как и все бытие, в Боге, но, вследствие "отпадения", "эманации", стал тем, что он есть, т.е. причастником этого чувственно-материального бытия; его задача состоит в том, чтобы, опираясь на трансцендентное свое "я", это божественное начало его природы, разрушить иллюзию самодовлеемости этого феноменального бытия и возвратиться в первоначальную, бескачественную монаду, а вместе с собой возвратить в нее все виды ограниченного бытия⁷¹. Эту задачу он и выполняет с успехом в экстазе, этом естественном завершении его мистического пути. Такова канва, на которой вышивают узоры своих религиозно-философских воззрений все, более или менее видные, идеологи мистицизма: неоплатоники, брахманские мистики, суфии, представители христианской мистики, например, неизвестный автор творений, связанных с именем Дионисия Ареопагита, Иоанн Скотт Эригена, Эккарт, Таулер, Рейсбрук и др.⁷² Мы не будем удивляться этой общности мистических воззрений, если примем во внимание тождество исходного пункта их, т.е. тождество тех фактов мистического опыта, над которыми они оперируют в своих умозрительных спекуляциях.

То, что прежде всего останавливает на себе внимание в мистическом мировоззрении, есть идеалистическая тенденция его.

Мистики - метафизики-идеалисты. На вершине своего мистического опыта они все бытие, без различия его видов, переживают как единую абсолютную реальность. Мир есть только феномен этого абсолютного начала. Вне его он - ничто, небытие (μή όν, Maya). Его видимая множественность и дробность - иллюзия нашего чувственного восприятия. Для того, кто возвышается над этим восприятием, бытие открывается как неделимая, простая Монада⁷³. В этом смысле мистики подают руку величайшим мыслителям человечества, начиная с Платона и кончая идеалистами новейшей европейской философии. И никогда, быть может, эти мыслители в своем искании Абсолютного не заходили так далеко, как мистики. От философов-идеалистов мистики отличаются только методом своих исканий. В то время как мыслители стремятся постигнуть природу вещей и их отношений, главным образом, рациональным путем, при помощи разума и при содействии законов рассудка⁷⁴, мистики, исходя из убеждения недостаточности человеческого разума, обращаются к мистическому опыту как единственному источнику и достоверному критерию истины. Мистик стремится сущность вещей прежде всего пережить, опытно познать и через это опытное познание основы вещей уразуметь смысл всех феноменов ее, т.е. смысл видимого бытия. Поскольку мистики в своих спекуляциях всецело опираются на опыт, постольку, в отличие от философов-рационалистов, они могут быть названы метафизиками-эмпириками, а поскольку идеальную основу вещей они не только опытно познают, но, по свидетельству их, непосредственно ощущают, или, как они выражаются, соединяя с этим выражением прямой и буквальный смысл, видят, они суть, - и мы вынуждены употребить еще более необычное сочетание понятий, - метафизики-сенсуалисты⁷⁵.

Рассматривая далее мистическое мировоззрение с точки зрения основного принципа его, мы должны будем определить его как систему абсолютного монизма. Таким о6рлзом, монистическая, или точнее пантеистическая тенденция есть вторая особенность мистического мировоззрения. Чтобы видеть, в чем выражается эта тенденция и в какой связи стоит она с отмеченной нами основной тенденцией мистического опыта, возвратимся к фактам внутренней жизни мистика.

Мы уже видели, что мистическое самоотречение не есть самоцель мистического подвига. Оно есть только необходимое условие возникновения нового вида самосознания. Семя не оживет, если оно не умрет, - и мистики стремятся применить этот принцип к духовной жизни человека во всем его метафизическом объеме. "Умерщвляя" свое эмпирическое "я", они путем этого духовного самозаклания достигают нового сознания, высшей мистической жизни⁷⁶. Основным фактом этого нового самосознания, или сверхсознания, является, как мы упоминали, чувство мистического богообщения. Мы не входим здесь ни в психологию этого факта, ни в оценку объективной достоверности его. Согласно со своей задачей, мы можем рассматривать факты мистической жизни в рамках, так сказать, имманентной критики их, т.е. с той точки зрения, с которой эти факты переживаются сознанием самих мистиков. И вот, обращаясь к свидетельству мистиков, мы должны отметить, что общение их с миром "не я", слияние с абсолютной основой бытия переживается ими как самое реальное соприкосновение и что реальность этого соприкосновения воспринимается их сознанием с такой же, или даже с еще большей, принудительной самоочевидностью, с какой наше обычное сознание воспринимает данность внешнего чувственного бытия. Об этом говорят все мистики и притом с удивительным единодушием⁷⁷. В связи с отмеченным нами основным фактом мистической жизни стоит рад других фактов мистического самосознания: 1) факт расширения умственного горизонта в области интеллектуальной, 2) факт неизреченного блаженства, сменяющегося чувством глубокого неземного покоя - в области сердца, и 3) факт беспредельной нравственной свободы - в области воли. Мистик чувствует себя теперь вдохновенным автодидактом, черпающим свои знания непосредственно из божественного источника⁷⁸, просветленным, познавшим истину ("буддой" - у буддистов)⁷⁹, пророком, "просвещенным исходящим из пророческого источника светом"⁸⁰. Став выше добра и зла, он свободен теперь не только от обязательств внешних заповедей, но и от велений внутреннего нравственного закона. По мысли Филона, закон излишен для того, кто сам стал воплощенным законом⁸¹. С той высоты, на которой стоит теперь мистик, он бесстрастно взирает на добрых и злых и на всех без различия изливает потоки бесконечной наполняющей его любви. Его милосердие простирается теперь не только на всех людей, по и на животных, словом, на весь мир (Франциск Ассизский, буддисты)⁸². Все эти "факты" еще более укрепляют мистика в мысли и чувстве, что переживаемое им богообщение есть подлинная реальность. В этом акте богообщения исчезает противоположение "я" и "не я" и мистик живет полнотой целостного бытия, вмещающей в себя жизнь всего мира. Но уже в самом чувстве полноты бытия он черпает уверенность в высшей реальности и своего собственного существования. Если доселе он говорил о себе, я - ничто, образ, преходящий феномен, то теперь он может сказать о себе: я - семь, в высшем, субстанциальном смысле слова⁸³. Таким образом, совлекая феноменальную оболочку духа, мистик высвобождает из-под нее свое вечное "я", или, выражаясь словами Карла дю Преля, свой трансцендентный субъект⁸⁴; отрекаясь от своей эмпирической индивидуальности, он путем этого самоотречения достигает высшего самоутверждения.

Итак, мистическое богообщение и чувство высшего самоутверждения в Боге - таковы основные факты мистического самосознания.

Но если мистик свое трансцендентное "я" обретает под феноменальным покровом своей личности, в метафизической глубине своего духа, если познание этого "я" для него равносильно ощущению в себе начала универсальной божественной жизни, то это возможно только в том случае, если Божество имманентно миру и если, в частности, оно составляет метафизическую основу человеческого духа. Только в этом случае отрешение мистика от феноменальной стороны своего "я" приведет его к мистическому богосознанию и к высшему самоутверждению. Если же мое "я", в своей идеальной стороне, не тожественно с абсолютной основой бытия, если оно не содержит в себе "искры", или "семени" божественной жизни, если оно не есть, по крайней мере, "дыхание" Божества ("вдунул в лице его дыхание жизни", Быт.2:7), то отрицание в себе феномена даст в результате нуль, мистическое самоотречение будет метафизическим самоуничтожением. Если пет Бога во мне, Его пет нигде. Буддийской нирване в области психологии соответствует атеизм и акосмизм в области онтологии. Такова логика фактов мистической жизни. Она неизбежно ведет мистика к отождествлению своего трансцендентного "я" с абсолютным "я" и это отождествление является той почвой, на которой может пышно расцветать пантеистическое мировоззрение мистика⁸⁵ Насколько сильно тяготение мистиков к пантеизму, можно видеть из того, что в своем учении они нередко преодолевают трансцендентальный монизм и строгий теизм и, таким образом, идут наперекор официальной догме своих религий. Таков, например, пантеизм суфиев, таковы же пантеистические тенденции многих христианских мистиков - Иоанна Скотта Эригепы, Эккарта и др.

Наконец, в связи с той же отмеченной нами тенденцией мистического опыта стоят, как мы видели, этические воззрения мистиков. Человек в глубине своего духа носит Божественное начало. Рассматриваемая с этой стороны, в своей субстанциальной основе, его душа не нуждается ни в очищении, ни в каком-либо совершенствовании. Несовершенство человека лежит в выходе человека из этой субстанциальной основы, в удалении от Божества, в связи с этим миром явлений. Эта связь вынуждает человека жить неистинной, налично-эмпирической жизнью. Задача человека состоит в том, чтобы порвать все связи с этим феноменальным бытием, высвободить свое подлинное "я" из-под покрова этой душевно-чувственной жизни. Уничтожить эти связи, преодолеть в себе всякую склонность к чувственному, отрешиться от суетно-душевной жизни "психика", "освободить, - как говорит суфий Аль-Газали, - сердце от всего, что не Бог"⁸⁶ значит возвратиться к первоначальной чистоте духа, восстановить первобытную праведность, ощутить в себе начало Божественной жизни. Отсюда - отрицательный характер нравственной жизни мистика; главная добродетель полагается в "очищении", которое, начинаясь с κάθαρσις-а в тесном смысле слова, последовательно приводит мистика к созерцанию как своеобразному виду духовного очищения и к экстазу как форме мистического единения с Божеством.

Примечания к гл.I ("Мистицизм и его природа")
1 Интересующихся собственно психологией мистицизма мы отсылаем к исследованиям и статьям - Leuba. Les tendences fondamentales des mystiques chretiens Revue philosophique, 1902, t.LIV.
Murisier. Le sentiment religieux dans 1'extase. Revue philosophique, 1898, XLVI, №№11,12. Эта статья в виде особой главы вошла в исследование того же автора Les maladies du sentiment religieux. Paris, 1901.
Delacroix. Etudes d'histoire et de psychologic du mysticisme Les gtands rmstiques chretiens. Paris, 1908.
Pacheu. Psychologie des mystiques chrétiens. Paris, 1901.
Joly. Psychologic des Saints. Paris, 1908.
Marie. Mysticisme et folie. Paris, 1907.
Boutroux. Le mysticisme. Bulletin de 1'institut general psychologique, 1902.Jan.-Fevr.
Godfernaux. Sur la psychologic du mysticisme. Revue philosophique, 1902. Fevr.
Проф.В.Ф.Чиж. Психология наших праведников. Вопросы философии и психологии, 1906 (кн. 84 и 85).
Ниже, при ссылках на этих авторов, мы будет пользоваться сокращенной цитацией.
2 Экстаз, - говорит Leuba, - резюмирует мистическую религиозность. Только в экстазе можно наблюдать наиболее заметные проявления тенденций, сопровождающих их идей и их удовлетворения", - op.cit., р.485, ср. р.441. Bontroux, op.cit., p.15; Godfernaux, op.cit., p.162; Marie, op.cit., p.35. Мнение Delacroix (op.cit.XV) о скромной роли экстаза в жизни христианских мистиков в ряду мнений других исследователей стоит одиноко.
3 Boutroux, op.cit., p.24, ср. его же Наука и религия в современной философии. Пер. Н.М.Соловьева. М., 1910, с.131. Ср. Murisier. Le sentiment religieuxdans 1'extase, op.cit., p.626; Marie, op.cit., p.41; Рибо Болезни воли. Пер. под ред. д-ра Б.В.Томашевского. СПб, 1884, сс.154,161.
4 Cp. Boutroux, op.cit., p.17: "Экстаз есть соединение души со своим объектом. Более посредства между ним и ею нет: она его видит, она его касается, она им владеет, она в нем, она - он. Это не вера, которая верит, не видя, это даже не знание, которое постигает бытие только в его идее; это - совершенное единение, в котором душа чувствует полноту бытия, в котором она отдает себя и получает себя, ибо Тот, Кому она отдает себя, есть бытие и сама жизнь". Ср. Godfernaux, op.cit., p.170.
5 "Не напрасно, - замечает Boutroux, - психологи моралист указывают на мистицизм как на существующий элемент и, может быть, как на основание религии. Всякая интенсивная религиозная жизнь - мистична: и мистицизм есть источник жизни, в котором снова обновляются религии, когда им начинает угрожать схоластика или формализм>. Наука и религия, op.cit., с.295.
6 Leuba, op.cit., p.485.
7 Г.Олmденберг. Будда, его жизнь, учение и община. Пер. П.Николаева. М., 1890, с.236.
8 Крымский. Очерк развития суфизма до конца III в. гиджры. Древности восточные, т.II, вып.I. М., 1896, с.40-12. Таким образом, в этом смысле нельзя не согласиться с Marie, который утверждает, что мистицизм народа есть зеркало его культуры. Op. cit, р.25.
9 Dr. Carl du Prel. Die Mystik der alien Griechen. Leipzig, 1888, S.77, cp. s.82-83. В связи с ритуалом посвящения в мистерии стоит, по мнению Дю-Преля, и происхождение слова мистицизм. Дю-Прель производит его от греч. слова μυειν, что значит заключать, закрывать уста, отсюда μυστήριον - молчание, μυεισθαι - быть посвященным, так как при посвящении налагался обет молчания, μύστης - тот, уста которого, связанные обетом, заключены, или посвященный. Op.cit., s.73.
10 Ed.Zeller., Die Philosophie der Griechen. Tübingen, 1852, III,2, s.726.
11 Πλωτινος. Plotini Enneades, edit. Frid. Creuzer et Georg.Henr.Moser, Parisiis, MDCCCLV. Enn. III,8,8; V,5,3; V.4,2; VI,7,32. Кроме Эннеад Плотина, в названном издании при изложении его учения пользуемся Zeller'ом, op.cit, s.695-844.
12 Op.cit., Enn. V,2,1; III,8,10.
13 Enn. V,1,3; II,4,10.
14 Enn. II,4,10 и далее.
15 Enn. V,2,1; 1,8,7; II,4,14-16; III,6,6.
16 Enn. VI,9,9; IV,3,7.
17 Enn. VI,2,11; VI,9,9.
18 Такого строгого разграничения нравственной деятельности человека на три ступени мы не найдем у Плотина, как не найдем у него и систематического изложения его учения. Но оно, как мы видим, вытекает из самого существа его учения и имеет основание в употребляемой неоплатониками терминологии. Так, напр., Порфирий, ученик Плотина, все добродетели делит на добродетели политические (αρεται του πολιτικου), имеющие целью умерение аффектов (μετριοπάθεια), добродетели очистительные (αρεταί καθαρτικαί), сопровождающиеся отрешением от всего чувственного и достижением бесстрастия (απάγεια), добродетелисозерцательные, или,какой их называет, добродетели души, обращенной к Νους'у (αρεταί νοερως της ψυχης ενεργούσης), состоящие в разумной деятельности души, или созерцании (θεωρία), наконец, добродетели парадигматические (αρεταί παραδειγματικαί), добродетели νους'a как такового, относящиеся к первым, как первообразы к отображениям: кто живет согласно с практическими добродетелями, тот - благоразумный муж (σπουαιος ανήρ); кто употребляет кафартические добродетели, тот божественный человек (δαιμόνιος ανθρωποσ, δαιμων αγαθός), кто живет жизнью, обращенной к Νους'у, тот - бог (θεος), наконец, кто владеет парадигматическими добродетелями, тот - отец богов (θεων πατήρ). Πορφυρίου φιλοσόφου, 'Αφορμαι πρός τα νοητά, см. Πλωτινος, ор.cit., pp.XXXVIII-XXXIX, 1Sent.XXXIV: ср. Zeller, op.cit., s.861-862.
19 Enn.I,6,6: εστι γαρ δή, ώς ο παλαιος θόγος (разумеется изречение Платона в его Федоне) και η σωφροσύνη και η ανδρία και πασα αρετη κάθαρσις και η φρονησις αυτή.
20 Ср. Zeller, op.cit., s.810.
21 Πορφυρίου. 'Αφορμαι πρός τα νοητά, op.cit., p.XXXI, Sent. IX.
22 Enn. I,9; ср. Πορφυρίου, ibid.
23 Cp.Zeller, op.cit, ss. 812-814.
24 Enn. VI,9,9.
25 Enn. I,1,12. Порфирий в своем понимании κάθαρσις'а, кажется, идет еще далее. По его учению, тело - только одежда, которая не только обременяет, но и грязнит дух. Чем более привязываемся мы к телу, тем более омрачается в нас способность созерцания божественного. Задача человека - сбросить эту одежду. Поэтому истинный мудрец должен сторониться всего, что связано с возбуждением плоти - полового сношения, употребления мясной нищи, посещения игр, зрелищ, конских ристалищ. Отречение от мира, умеренность в удовлетворении самых насущных потребностей, подавление аффектов, бесстрастие - вот к. чему должен стремиться истинный философ. Ср. Zeller, op.cit., ss.860 -863.
25 Enn. VI,9,4. Ср. Zeller; op.cit., ss. 815-816.
27 Enn. VI,9,9.
28 Enn. VI,9,7.
29 Ibid.
30 Enn. VI,9,11: Το δε ίσως ην ου θέαμα, αλλα αλλος τρόπς του ιδειν έκστασις και άπλωσιθ και επίδοσις αυτου και έφεσις προς αφην και στάσις και περινοησις προς εφαρμογήν, είπερ τις το εν τω αδύτω θεάσεται.
31 О самади, или дьяне в буддизме см. Проф. Васильев. Религии Востока. СПб, 1873, с.104-114;ср. Позднеев. Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии. СПб., 1887, с.202-203,212-214.
32 Enn. VI,7,35; ср. VI,9,10; VI,7,34.
33 Enn. V,3,17 (конец); ср. V,5,8, VI,7,36.
34 Enn. V,3,17.
35 Enn. VI,9,9.
36 Enn. VI,7,36.
37 Enn. VI,7,34; cp.Zeller, op. cit., s.828.
38 Enn. VI,7,34 (конец).
39 Enn. VI,9,8-9; cp. VI, 9,10-11; VI, 7. 35.
40 Enn. VI,9,9.
41 Enn. VI,7,34: 'Αλλα δει μήτε κακον μήτ' αυ αγαθον μηδεν άλλο πρόχειρον έχειν? ίνα δέξηται μονη μόνον.
42 Enn. VI,9,1 1: Αλλα το καλον ήδη υπερθέων, υπερβας ήδη και τον των αρετων χορόν...
43 Enn. VI,7,35; VI,9,11.
44 Enn. VI,7,34.
45 Enn. VI,9,9.
46 Ольденберг. Будда, его жизнь, учение и община, op.cit., с.37, ср.179-181.
47 Уманец. Очерк развития религиозно-философской мысли в исламе. СПб., 1890, с.101.
48 Рейсбрук Удивительный. Одеяние духовного брака. Пер. М.Сизова. М., 1910, с.262.
49 Murisier. Le sentiment religieux dans 1'extase. op.cit., p.613.
50 "Йог, - говорит, напр., индусский подвижник Суоми Вивекананда, - должен избегать крайностей как излишества, так и лишений. Он не должен поститься или изнурять свое тело; тот, кто это делает, не может быть йогом; тот, кто постится, кто лишает себя сна, кто спит много, кто много работает, кто ничего не делает, - никто из таких не может быть йогом". (Философия йоги. Лекции, читанные в Нью-Йорке зимой 1895-96 г., с.21.) Суоми Вивекананда не только подвижник, но и ученый, с большим успехом выступавший, между прочим, на известном Чикагском конгрессе религий и написавший несколько произведений. В 1902 году он предался созерцательной жизни и 2 июля в состоянии экстаза перешел в иной мир. В.Джемс, считая индусскую философию Веданты образцом всех мистических систем, называет Суоми Вивекананда образцом ведантских проповедников. Прагматизм. Пер. П. Юшкевича. СПб, 1910, с.96. Ср. выше отношение к аскетизму Плотна, с.21.
51 Рибо, Болезни воли, op.cit., с.126.
52 Буддийский подвижник прежде всего изолируется в каком-либо уединенном месте и принимает так называемую "священную позу". Затем он старается привести себя в "нормальное состояние", - состояние внутренней неподвижности. Он начинаете умерения дыхания и успокоения мыслей. Сосредоточив внимание на дыхании носом, он считает обороты дыхания (т.е. вдыхание и выдыхание) от одного до десяти. Дойдя до десяти, он начинает свой счет снова, пока не доведет свое дыхание до такой тонкости, что при дыхании >же не слышит никакого звука и не чувствует никакого движения. Это умерение дыхания способствует и успокоению мыслей. Если же и при этом мысли рассеиваются, он сосредоточивает внимание на пупке; при наклоне к сонливости, он устремляет свой взор на кончик носа или между бровей. Позднеев, op.cit., с.211-212; ср. Leuba, op.cit., p.456-457. По Суоми Вивекананда, "упражнение в дыхании делает все движения в теле ритмическими и помогает нам через дыхательный центр управлять другими центрами". Философия йога, op.cit., с.68.
53 Ср. Murisier. Le sentiment religieux dans 1'extase, op.cit., pp. 610-613; Leuba, op.cit., p.454.
54 По преимуществу (прим. ред.).
55 Ср. рассуждение суфия Аль-Газали у В.Джемса (Многообразие религиозного опыта, пер. под ред. Е.В.Лурье, М., 1910, сс.391-394). "Учение суфиев, - говорит Аль-Газали, - стремится к тому, чтобы освободить сердце от всего, что не Бог. и сделать единственной его жизнью размышление о Божестве. Теория показалась мне легче, чем практика, и я начал изучение их доктрины с чтения книг, ..пока не постиг всего, что может быть познано путем изучения. После этого я увидел, что суть их метода не поддается изучению и может быть постигнута только экстазом и полным изменением качеств души.. Для меня стало ясно, что суфии - люди, обладающие действительным внутренним знанием, а не одними словами. Я понял, что я изучил в их учении все, что могло быть постигнуто путем изучения, а что осталось неизученным, не могло быть постигнуто иным путем, кроме экстаза и благочестивой жизни". Сам Джемс в "неизреченности" мистических переживаний видит "лучший критерий для распознавания мистических состояний сознания" (ibid., с.З68).
56 Marie, op.cit., p.44.
57 Murisier: Le sentiment religieux dans 1'extase, op.cit., p.626; cp. также к характеристике экстаза Leuba, op.cit., p.455, Рибо, op.cit., cc. 154, 161.
58 Слова суфия Аль-Газали. См.: В.Джемс, op.cit., с.393.
59 Этот покой, - замечает Рейсбрук, - не есть грех сам по себе, ибо он по природе существовал бы во всех людях, если бы они могли опустошиться. - Одеяние духовного брака. op.cit., с.247.
60 Уже Филон, говоря об экстазе, характеризует его как состояние всецелой преданности человеческой воли Божеству (Zeller, op.cit., s.657). Плотин самоотречение мистика (επίδοσις αυτου) ставит рядом с απλωσις и другими существенными чертами экстаза (Enn. VI,9,11). У христианских мистиков смирение и самоотречение составляют основной фон всей внутренней их жизни. Впрочем, от этого самоотречения, как нравственной преданности воле Божией, нужно отличать мистическое самоотречение, как венец экстатического восхождения к Богу, когда мистики в полном смысле вменяют себя в "ничто". Ср. Рейсбрук: "Испытать уничижение - значит погрузиться в смирение, и это есть уничтожение в Боге и смерть в Боге". Одеяние дух. брака, op.cit., с.50. "Если мы погружаемся в смирение, этого нам довольно, и мы удовлетворяем Бога им самим, ибо мы в этом погружении - одна жизнь с Ним, не по природе, но погружением, потому что смирением мы спустились ниже нашей сотворенности и влились в Бога, Который есть дно смирения" (ibidem,с.51). В последних словах особенно ясно выражен мистический отгенок смирения. Это, т ак сказать, метафизическое самоотречение как существенную черту экстаза отмечают и исследователи мистицизма. Ср., напр., Е.Récèjac, Essai sur les fondements de la connaisance mystique. Paris, 1897, p.97; Marie, op.cit.,pp.41, iyO; Puбo, op.cit., c.124-138.
61 По уставу буддийских монастырей, решившийся посвятить себя созерцательной жизни, должен найти для себя опытного руководителя. Этот руководитель следит за привычками, наклонностями и страстями своего духовного сына, преследует в нем главнейшие пороки человеческой природы - вожделение, гнев и помрачение - и предостерегает его как от самообольщения, так и от наветов злокозненных шимнусов, т.е. злых духов, стремящихся поколебать веру в подвижнике и вовлечь его в соблазн (Позднеев. Очерки быта будд, монастырей. op.cit., c.202-214). Точно также и в суфизме - успех экстаза ст автся в тесную зависимость от влияния на мюрида, т.е. простого дервиша, его духовного руководителя, или мюршида (Позднеев. Дервиши в мусульманском мире. op.cit., с.229-230). На общность института духовного старчества у различных подвижников указывает между прочим и Лодыженский в своем произведении "Сверхсознание и пути к его достижению". СПб., 1911, с.160-166. Несмотря на то, что это произведение покоится как на последнем основании на зыбкой почве современной теософии, оно содержит в себе немало интересных фактов и обобщений.
62 "Мистики, - замечает Джемс, - подобно тому, как поступал Гегель в своей логике, стремятся к положительному полюсу истины при помощи метода абсолютного отрицания". Многообразие религиозного опыта, op.cit., с.406.
63 "Кто некоторым образом, - говорит Марк Подвижник, - имеет мышление, тот еще не вышел из двойственности; а кто совершенно оставил его, тот некоторым образом вошел в единство, по превосхождению оставив силу мышления. В множественности есть разность, и несходство, и различие; обрестись же вне сего, в Боге, едином и единственном, значит возвыситься выше множественности, к созерцаниям о Боге". О трезвении, op.cit., сс.307-310. Ср. Рейсбрук: "Те, которые возвысились в простую чистоту своего духа - держатся в присутствии Бога в обнаженном и раскрытом видении. И от блеска Отца излучается простой свет на явление мысли голой и без образов, поднявшейся выше чувств, выше образов, выше разума и без разума в возвышенную чистоту духа". Одеяние дух. брака, ор. cit., с.31.
64 Enn. V,2,1; 1,8,7; III,6,6.
65 Ср. Preger: Geschichte der deutschen Mystik im Mittelalter, 17 h. Leipzig, 1874, s.155.
66 Хотя указанная нами тенденция есть естественный вывод из всего строя мистической жизни, тем не менее мы можем привести из мистической литературы и более или менее прямые указания на нее. Приведем два-три примера, заимствуя их из самых различных источников. "Как бы низко ни спустился человек, - говорит упоминавшийся нами индусский подвижник Суоми Вивекананда, - в конце концов он должен повернуть опять вверх и идти к первоначальному источнику, который есть Бог. Вначале человек идет от Бога, в средине становится человеком и в конце идет назад к Богу" (Философия йога, op.cit., Комментарий на афоризмы Йога-Патанджали, с.5). "Природа закрывает Сущность человека, и, когда она убирает свой покров, Сущность является незакрытою покрывалом и показывается в своем собственном блеске. Отречение - более всего способствует проявлению Сущности" (ibid., с.26). Описывая самади (samadhi), высшее мистическое состояние, он говорит: "Тогда истина озаряет нас, и мы ощущаем себя тем, что мы есть на самом деле, - обладателями самади, свободными, бессмертными, всемогущими, освобожденными от ига конечности, от противоречий добра и зла, тождественными с Атманом, или Душой Вселенной" (см. В.Джемс, op.cit., cc.389-390). Так рассуждает индусский мистик. "Тот. - говорит Плотин, - кто в самом себе, не будучи в бытии, тот необходимо в Боге" (Enn. VI, 9, 11). "Итак, душа должна у долить от себя всякое по, даже всякое добро, словом, всякую вещь, какова бы она ни была, чтобы вступить в общение с Богом один на один" (Enn. VI,7,34). Так говорит неоплатоник А вот что мы читаем у западного христианского мистика Рейсбрука: на высшей ступени созерцания Бог "освобождает память от форм и образов и поднимает голую мысль до ее источника, который есть Он Сам. Там человек утвержден в своем начале, которое есть Бог, и с Ним соединен. И выше всех божественных видов он постигнет, тем же самым созерцанием без видов, существо Бога без видов, которое есть отсутствие видов.. Если мы хотим испытать блаженство, нужно, чтобы наш дух выступил в него выше нашей сотворенной сущности, к этому вечному центру, где кончаются и начинаются все наши линии" (Одеяние духовного брака, op.cit., c.68-69). "Христос хочет, чтобы мы обитали и пребывали в сущностном единстве нашего духа, богатые, выше всякого тварного дела и всех добродетелей.." (ibid., с.219). Во всех этих рассуждениях сквозит одна и та же мысль об отрешении мистика от всех условий этого эмпирического бытия для непосредственного соединения с Божеством. После этого едва ли можно согласиться с Récèjac-ом, который определяет мистицизм как "стремление приблизиться к Абсолютному путем моральным и путем символов" (Essai sur les fondements de la connaisance mystique, op cit., p.66). Мистицизм включает этический момент, но этот последний, как мы видели, отнюдь не имеет решающего значения в деле приближения мистика к Божеству; что же касается символов, то мистики устранение символов рассматривают как одно из непременных условий мистического единения с Божеством. Исходя из неточного определения мистицизма, Récèjac указывает и ошибочный критерий для оценки его. По его словам, человек может довериться мистицизму при наличности следующих условий: 1) чтобы он исходным пунктом имел моральное стремление к нравственному совершенству, 2) чтобы свободно был признан символический характер наших отношений к Абсолютному, т.е. чтобы мистик отказался от непосредственного созерцания Божества и 3) чтобы ничего не было в мистицизме противоречащего ни естественному знанию, ни опыту, выраженному в понятиях нашего разума (p.183-184). Не входя в подробное рассмотрение этого критерия, заметим, что отказаться мистику от непосредственного созерцания Божества значит перестать быть мистиком: в непосредственности мистического общения с Божеством - существенная и характерная черта мистицизма.
67 Boutroux. Le Mysticisme, op.cit., p.15.
68 J.Pacheu. Psychologie des mystiques chrétiens. Pans, 1909, p.95.
69 В переходе идеи бесконечного существа из области бессознательной в область сознания Бутру и усматривает первый момент и начало мистической жизни (op.cit., p.15-16). Но этот переход знаменует собой начало не столько мистической жизни, сколько вообще религиозной. Правда, религия и мистицизм, как мы говорили, понятия в значительной степени совпадающие, и это особенно нужно сказать об исходном пункте их, - тем не менее, если бы мы захотели указать зарождение собственно мистического самосознания, мы должны были бы искать его, - как, скажем, сейчас, - не в сознании идеи бесконечного существа вообще, а в сознании имманентности этого существа человеческой природе.
70 Мюризье (Murisier) источник как религиозной жизни вообще, так и мистической в частности, хочет видеть в потребности управления (le besoin de direction). Если эта способность в своем удовлетворении опирается на совместное существование людей, мирскую жизнь, дисциплину, иерархию, исповедание, она является потребностью собственно религиозной; если же человек будет стремиться заменить это внешнее управление внутренним, идеей Бога, - он вступит па путь мистической жизни Замена внешнего авторитета идеей Бога как авторитетом внутренним - характерная черта мистицизма. Постепенно усиливаясь и упрочиваясь в сознании, идея Бога, как идея управительница (idée directnce), может достигнуть интенсивности и объективности внешнего авторитета, сделаться реальной силой, способной укрепить в сознании свое абсолютное господство и объединить внутреннее содержание индивидуума, - при этом "я" объединяется, упрощаясь в своем содержании (le moi s'unifie en se simplifiant). Le sentiment religieux dans 1'extase, op.cit, p.667-668. Однако вряд ли этот взгляд может быть признан удовлетворительным. Управление, в смысле подчинения себе других элементов "я", не представляет черты, типичной для религиозной идеи. Как справедливо замечает Джемс, "свойством объединять всю душевную жизнь и подчинять себе все остальное обладают все вообще глубокие стремления к идеалу, как религиозные, так и нерелигиозные" (Многообразие религ. опыта, op.cit., с.339, прим.1). В этом смысле идея разрушения существующего порядка вещей, например, захватившая какого-нибудь анархист а и ставшая его idée fixe, окажет на внутреннюю жизнь последнего такое же действие, какое оказывает на мистика его религиозная идея, - она будет идеей управительницей его внутренней жизни. Далее, с точки зрения Мюризье, остается непонятным, почему мистики свою "потребность управления> удовлетворяют не положительным путем, не путем систематизации содержания сознания, а отрицательным, - путем удаления из области сознания всего содержания его. Кто знаком с жизнью мистиков и знает, каких подвигов стоит им этот путь, несомненно, не скажет, чтобы э ют путь был легче, чем путь положительный. Наконец, есть еще один весьма существенный пункт, который остается вне поля теории Мюризье, - это самоотречение мистиков, понимаемое в особом, мистическом смысле. Сам Мюризье, анализируя явления мистической жизни, говорит, что достигнув состояния абсолютного моноидеизма, когда идея управительница (т.е. идея Бога) приобретает исключительное господство и потребность в управлении, по-видимому, находит полное удовлетворение, мистик не довольствуется этим состоянием и стремится далее - к полному опустошению своего сознания и к совершенной отрешенности от своей индивидуальности (op.cit.,p.41). Для объяснения этого явления недостаточно сослаться на потребность управления, потому что у мистика, отрекающегося даже от своего "я", не остается даже того, что подлежало бы упраачению. Между тем весь упор мистического подвига заключается в достижении именно этого состояния - состояния полного самоотречения, - а не в том, чтобы только систематизировать или "унифицировать" свое "я", хотя бы и отрицательным способом.
В силу последнего соображения мы не можем согласиться и с Леуба (Leuba), который одной из основных тенденций мистицизма считает стремление мистиков к универсализации воли (tendance à l'universalisation de la volonté). Les tendances fondamentales des mystiques chrétiens, op.cit,p.473-482. Там, где полная пассивность и отречение от воли рассматриваются как непременное условие осуществления мистического идеала, не может быть речи о стремлении к универсализации воли как основной тенденции мистицизма. Не в универсализации воли, а в акте морального и мистического самоотречения надеется мистик утвердить вечность и незыблемость своего существования (ср. Récèjac, Essai sur les fondements de la connaissance mystique, op.cit.,p.67). Наряду с тенденцией к универсализации воли Леуба отмечает еще тенденции: 1) к органическому наслаждению (à la jouissance organique), 2) к умиротворению мысли (à l'аpaisement de la pensée par unification ou reduction), 3) к отысканию аффективной опоры (à la recherche d'un soutien affectif). Удовлетворение первой тенденции дает наслаждение, второй - мир, третьей - силу доверия; удовлетворение же потребности в универсализации воли - сугубый покой (ор.сit.,р.483). Отсюда в целом мистицизм, с точки зрения Леуба, представляет одну из форм стремления к благу (р.484). Что мистицизм представляет своеобразный вид искания блага, против этого ничего нельзя возразить, но благо это мистики, как мы видели, полагают не в тех эмоциях, которые отмечает Леуба: эти эмоции в психологии мистика занимают не центральное, а побочное место; в центре же, несомненно, стоит чувство реальности единения с Божеством, дающее глубокое удовлетворение духу мистика. Именно в этом единении с Абсолютным заключено для него конечное благо, к которому инстинктивно, как цветок к солнцу, тяготеет душа мистика. Если даже согласиться с Леуба, что отмеченные им эмоции усиливают стремление мистика к мистическому благу то и в этом случае не следует упускать из вида, что такое значение означенные эмоции могут иметь только при вторичных опытах, т.е. когда мистик хотя бы однажды уже испытал эти эмоции Таким образом, вопрос о первичных побуждениях и о первоначальном источнике мистической жизни указанием на вышеупомянутые тенденции у Леуба не решается.
71 "Твари, - говорит, например, Эккарт, - возвращаются в Бога вместе с нами. Воспринятые в наш ум, они становятся духом в нашем духе. Тогда все вещи существуют в нас; мы сами отождествляемся со всеми вещами, и когда мы возвращаемся в Бога, то мы обожествляемся со всеми гварями". Извлекаем эти слова из сочинения магистра богословия свящ. И.Арсеньева "От Карла Великого до реформации (историческое исследование о важнейших реформационных движениях Западной Церкви в течение 8 столетий)". М., 1910, с.59, - как типичные для характеристики мистического апокатастасиса.
72 Ср.В.Джемс: "В индуизме, в неоплатонизме, в суфизме, в христианском мистицизме, в уитманизме мы слышим одни и те же ноты, встречаем неизменное единство в способах выражения мысли, благодаря чему обо всех выдающихся мистиках можно сказать, что они не имеют ни дня рождения, ни родины. Их неумолчная речь о единении человека с Богом предшествует всем языкам, но сами они никогда не стареются". Многообразие религиозного опыта, op.cit., с.408. Метерлинк в своем предисловии к переводу сочинения Рейсбрука "Одеяние духовного брака" говорит об этом мистике: "Он не знал греческого языка и, может быть, латинского. Он был одинок и беден. А между тем, в глубине темного брабантского леса душа его, неученая и простая, получает, сама того не ведая, ослепительные отблески всех одиноких и таинственных вершин человеческой мысли. Он знает, не подозревая того, платонизм Греции; он знает суфизм Персии, брахманизм Индии, буддизм Тибета... Я мог бы привести целые страницы из Платона, Плотина, Порфирия, из книг Зендских, из Гностиков и из Каббалы, почти божественная сущность которых неприкосновенно повторяется в писаниях скромного фламандского священника (т.е. Рейсбрука). Встречаются здесь странные совпадения и единогласия тревожащие. Более того: временами кажется, что он в точности имел в виду большую часть своих предшественников). Op.cit., с.16-17.
73 Эта мысль нашла себе яркое выражение в следующих словах индусского подвижника Суоми Вивекананда: "Существует ли еще какое-нибудь страдание для того, кто узрит это Единство во Вселенной, это Единство жизни, Единство всех вещей? Действительной причиной всяческого страдания является это разделение между мужчиной и мужчиной, между мужчиной и женщиной, между мужчиной и ребенком, нацией и нацией, землей и луной, луной и солнцем, атомом и атомом, - и Веданта говорит, что это разделение не существует, что оно не действительно. Оно только кажущееся, оно только на поверхности. В сердце вещей постоянно царит единство. Если вы взглянете внутрь вещей, то вы найдете это единство между мужчиной и мужчиной, женщиной и детьми, расами и расами, между высоким и низким, богатым и бедным, богами и людьми; все они одно, даже и животные, если вы проникнете достаточно глубоко, и кто достиг этого познания, для того нет больше иллюзии и обмана. Он вскрыл реальность всех вещей и проследил ее до Господа, этого центра, этого единства всех вещей, и это есть Вечное Блаженство, Вечное Познание, Вечное Существование. Здесь нет ни смерти, ни болезни, ни печали, ни страдания, ни недовольства.. В центре, в сердце реальности, некого омакивать, не о ком печалиться. Он проник вглубь всех вещей, в Чистое, Единое, Бесформенное, Бестелесное, Незапятнанное. Он, Познающий, Он, великий Поэт, Само-Существующий, Он, дающий всякому то, что он заслуживает". См. эти слова у В.Джемса (Прагматизм, op.cit.,c.96-97).
74 Говорим главным образом (не исключительно), потому что и в построениях философов-рационалистов тщательный анализ всегда может вскрыть наличность бессознательно допускаемою мистического элемента. "Все великие метафизические системы, - говорит Гессен, - даже самые рационалистические, полны мистических моментов, в смысле утверждения превосходства интуитивного знания над дискурсивным. Так, Аристотель говорит о непосредственном созерцании аксиоматических истин, Декарт об интуитивном внутреннем свете, обнаруживающем истинность метафизических аксиом, даже у Гегеля в его понятии конкретной идеи можно найти целый ряд моментов интуитивного значения". См. И.Гессен. Мистика и метафизика. Логос. Международный ежегодник. М.,1910,кн.I,с.120; ср. В.Джемс. Многообразие рел. опыта, op.cit.,с.377,прим.1.
75 Называя мистиков эмпириками, мы имеем в виду базирование их на фактах внутреннего опыта. Но это обстоятельство едва ли обесценивает эмпирический характер источника их умозрений, особенно если принять во внимание современную точку зрения на опыт. Дело в том, что в последнее время в философской теории опыта замечается явный поворот от наивно-догматического сенсуализма к более широкому пониманию опыта. В науку проникает взгляд, но которому понятие опыта должно включить в себя не только опыт внешний и чувственный, но и опыт внутренний и мистический. Указывается на то, что положительная наука искусственно и потому незаконно суживает область эмпирики, что имеет в виду не опыт самой жизни, как он дан нам в действительности, не опыт бесконечный, как сама жизнь, а опыт рационально конструированный и потому условно ограниченный. Все, что лежит за пределами этого опыта, т.е. за пределами чувственно воспринимаемого и рационально-постигаемого бытия, эмпирики-позитивисты заранее исключают из поля своего зрения, как нечто невероятное и потому не заслуживающее внимания. Таким образом, выходит, что не опыт диктует эмпирику свои выводы, а эмпирик произвольно усекает опыт, чтобы насильственным путем навязать ему свою рассудочность и предвзятость (ср. Н.А.Бердяев. Вера и знание. Вопросы философии и психологии, 1910,кн.102,с.208-210). Между тем, "в опыте непосредственного переживания, - говорит Бердяев, - дано безмерно больше, чем в рассудочном опыте эмпириков. Если брать опыт в его ценности и полноте, то нет оснований отрицать рехчь-ную ценность опыта мистиков и святых. Против мистики и религии возражает не опыт, не эмпиризм в его чистоте и беспредельности, а рассудок, рационализированное сознание, возомнившее себя полнотою всего" (Н.А.Бердяев. О расширении опыта. Вопросы фил. и псих., 1910,кн.103,с.381). С точки зрения этого нового понимания опыта самого серьезного внимания заслуживает уже неоднократно цитировавшееся нами исследование В.Джемса "Многообразие религиозного опыта". Исходя из убеждения, что "реальный мир гораздо более сложен, чем это допускает и предполагает естествознание" (с.510). он здесь последовательно проводит тот взгляд, что "наше нормальное, или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы, существуют рядом с ним, отделенные от него лишь тонкой перегородкой" (с.376), что к этим формам должна быть отнесена прежде всего мистическая форма сознания (ibid.) и что "наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и эти формы сознания" (ibid.). Нужно заметить, что эта точка зрения, защитниками которой является в настоящее время целый ряд видных ученых, напр., Липпс, Шварц, Генрих Гомперц, есть между прочим та самая, которой придерживались в своих гносеологических воззрениях наши славянофилы. Восставая против односторонности рационалистического знания, они ратовали за знание как целостный акт духовной жизни человека, как знание-переживание, в котором основным моментом должно быть мистическое проникновение в сущность познаваемого объекта. В современной русской философии обращает на себя внимание интересное исследование философа Н.Лосского "Обоснование интуитивизма". СПб., 1908. В этом сочинении названный философ задается целью научно обосновать гносеологическую теорию мистического эмпиризма. Эта теория стремится учение о непосредственности знания, которое мистики прилагают к объектам религиозного опыта, распространить и на объекты внешне-чувственного восприятия. "Наша теория знания, - говорит автор, - заключает в себе родственную этому (т.е. мистическому) учению мысль, именно утверждение, что мир "не я" (весь мир "не я", включая и Бога) познается так же непосредственно, как мир "я" (с.93). "Мистический эмпиризм считает опыт относительно внешнего мира испытыванием, переживанием наличности самого внешнего мира, а не одних только его действий на "я"; следовательно, он признает сферу опыта более широкой, чем это принято думать, или, вернее, он признает за опыт то, что прежде непоследовательно не считалось опытом. Поэтому он может быть назван также универсалистическим" (с.95). "Благодаря универсалистнческому направлению эмпиризм освобождается от необходимости конструировать весь неисчерпаемо богатый мир из немногочисленных, бедных по содержанию элементов чувственного опыта" (с.96) Вывод, к которому приходит автор по интересующему нас вопросу, таков: "если мир "не я" переживается в опыте не только чрез его действие на субъекте, а и сам по себе, в своей собственной внутренней сущности, то это значит, что опыт заключает в себе также и нечувственные элементы и что связи между вещами даны в опыте. Противоречие между нечувственным и опытным знанием оказывается предрассудком: сверхчувственное не есть сверхопытное" (с.96).
76 "Положите, - говорит Суоми Вивекананда, - зерно в почву и оно через некоторое время разлагается на составные части, растворяется, и из этого разложения выходит великолепное дерево. Всякая душа должна сначала выродиться, чтобы стать потом величественным деревом. Отсюда следует, что чем скорее мы выходим из этого состояния, которое мы называем "человек", тем лучше для нас.. Всегда надо помнить, что настоящее состояние не есть самое высшее" (Философия йога, op.cit. Афоризмы йога Патанджали, с.6-7).
77 "Бог, - говорит, напр., Мария Тереза, - таким образом входит в душу, что ей невозможно усомниться, что Он в ней и она в Нем. И это так сильно запечатлевается в ней, что даже если бы такое состояние не повторялось для нее несколько лет, она не могла бы забыть полученной милости, не могла бы подвергнуть сомнению ее подлинность. Вы спросите меня, как может душа видеть и познавать, что она была в единении с Богом, если в это время она была лишена зрения и сознания? Я отвечу, что хотя она и не знает ничего во время единения, но вернувшись к себе, она познает бывшее в ней; и познает не с помощью какого-либо видения, но с помощью той уверенности, какую может даровать только Бог. Но каким же образом, опять спросите вы, можем мы так сильно быть уверенными в том, чего мы совершенно не видели? На это я бессильна вам ответить-, это тайна всемогущества Божия, проникнуть в которую я не дерзаю. Знаю только, что говорю истину и что душа, у которой нет этой уверенности в этой истине, вряд ли быта когда-нибудь в действительном единении с Богом". См.В.Джемс. Многообразие религиозного опыта,op.cit.,с.398.
78 Ср. описание экстатического состояния у Филона Александрийского, Zeller,op.cit.,s.652-663.
79 Ср. Ольденберг. Будда, его жизнь, учение и община, op.cit., с.257.
80 Ср. слова суфия Аль-Газили, В.Джемс,op.cit.,с.393.
К числу феноменов, характерных для мистического сознания, должны быть отнесены также фотизмы, видения, откровения и лeвитация. Фотизмы - это созерцание мистиками особого "умного" света. Об этом свете много говорит Плотин (ср.Enn.V,3,17;V,5,7-8;VI,7,36); о нем упоминает Будда (Ольденберг,op.cit.,с.247); буддийские подвижники второе небо, т.е. вторую ступень мистического созерцания, называют не иначе, как небом лучезарных форм (Васильев. Религия Востока,op.cit.,с.104-114; ср.Позднеев,op.cit.,с.212-214); о лучезарном свете говорится и в афоризмах йога Патанджали (Суоми Вивекананда,op.cit.,с.134); об этом свете повествуют нам и христианские мистики. Одним из них Бог представляется в этом случае в виде алмаза, превосходящего величиной мир. другим, как напр. Марии Терезе, в виде громадного и поразительно прозрачного бриллианта, в котором ясно отражается греховность нашей жизни, некоторым - в виде блестящего солнца, чаще же всего этот свет наполняет душу мистика простым и беспредметным сиянием. Ср.Murisier,op.cit.,p.619-620. Ср.о фотизмах В.Джемс,op.cit.,c.239-240,400. Восточные подвижники, говоря о свете, отличают "свет божественный" от света как физиологического явления и "бесовского наваждения". (Доказательств не приводим, так как надеемся христианской мистике посвятить особую речь.) Дар видений выражается в способности созерцать все, происходящее в мире, с преодолением границ как пространства, так и времени. Буддист, достигший состояния самади, видит все, что говорится в нем, проникает в самые мысли существ, созерцает предшествующие переселения свои и т.д. (ср.Васильев,ibid., Поздеев,ibid., Суоми Вивекананда,ор.cit.,с.72; Афоризмы Патанджали,с.134). Несмотря на всю фантастичность этих видений, они обладают такой яркостью и реальностью, которые трудно вообразить. Все выражения буддийских подвижников о различных "мирах", созерцаемых ими, о переходе из одного "неба" в другое и т.п. нужно понимать не как образы, а как действительные и реальные переживания. "Это, - замечает проф. Васильев, - не простая фраза, как мы понимаем ее на своем языке: у восточных жителей - что слово, то и дело" (op.cit.,с.110). Под откровениями нужно разуметь то, что мистик переживает как данное свыше, причем откровение может принимать или форму образа, доступного зрению, или форму звуков, воспринимаемых слухом. По свидетельству суфия Аль-Газали, "откровения, какие бывают у суфиев, - так ярки, что они видят наяву ангелов и души пророков, слышат их голоса, удостаиваются их милости" (см. В.Джемс,op.cit.,с.393). Как видения, так и откровения обыкновенно запечатлены характером субъективности. Если христианские мистики, как напр Рейсбрук, Мария Тереза или Яков Беме, в минуты экстаза постигают тайну Св. Троицы, или сотворения мира (ср. В. Джемс, op.cit., сс.399-401), то буддийские подвижники в такие минуты созерцают прошлое своего "я" в бесчисленные периоды его переселений, познают существа, странствующие по мирам, видят, как они умирают и возрождаются и т.д. (ср.Ольденберг,op.cit.,с.248). Но как бы ни были субъективны видения мистика, каждая личность в момент экстаза проявляет максимум интеллектуального напряжения и творчества (ср.Рибо. Болезни воли, op.cit.,с.136). Картину экстаза обыкновенно дополняет левитация - чувство телесной легкости или даже полное исчезновение ощущения телесности, когда мистик не сознает, находится ли он в теле, или вне тела. Часто тело мое, - говорит Тереза, - делалось до того легким, что совершенно утрачивало свою тяжесть; иногда это доходило до того, что я не чувствовала прикосновения ног своих к земле (см.Рибо,op.cit.,c.133-134).
81 Zeller, op.cit.,ibidem. Отсюда нередко - скольжение в антиномизм, что бывает обыкновенно с теми мистиками, которые спешат пожать плоды мистической жизни, минуя тернистый путь предварительной подготовки к ней, именно путь добродетелей и κάθαρσις-а первой ступени. Не приобретя на этой ступени добрых навыков, они становятся жертвой той нравственной свободы, которую ощущают в себе в состоянии мистического самосознания. Опытные мистики хорошо знают об этой опасности угрожающей прозелитам мистики, и предупреждают о ней. "Когда хотят осуществить покой, - говорит Рейсбрук, - и обладать им без дел добродетелей, человек впадает в духовную гордость и в самодовольство, от которых он редко излечивается" (Одеяние духовного брака, op.cit., с.247). "Без нравственных упражнений как основания, - говорит индусский подвижник Вивекананда, - никакие упражнения в йоге не будут иметь успеха Утвердившись в них, йог начинает вкушать их плоды" (op.cit.,с.22).
82 Ср. Суоми Вивекананда: "Йог не должен никого обижать ни мыслью, ни словом, ни делом, и не только человека, но и животных. Милосердие не должно ограничиваться только людьми, но должно идти дальше и обнимать весь мир" (Философия йога, op.cit.,с.22).
83 Ср. Беме: "я - ничто, ибо все, что я собой представляю, есть только образ существа и в одном Боге я могу сказать о себе: я - есмь". См. В.Джемс, op.cit.,с.407.
84 Carl du Prel. Die Mystik der alter" Griechen. op.cit., s.66.
85 Мысль о тождестве человеческого "я" с бесконечным божественным "Я" является лейтмотивом всех мистических спекуляций. Приведем несколько примеров. "Как может человек, - говорит Суоми Вивекананда, - дойти до того, чтобы искать Бога? Он живет в биениях вашего сердца, а вы не знаете этого и ошибочно ищете Его где-то вне себя. Он ближайший из близкого к вам. Он - ваша собственная душа, реальность вашей собственной жизни, вашего тела и вашего духа Я есмь Ты, и Ты - я. Вот ваша природа. Познайте ее и проявите ее. Не стремитесь стать чистыми, - вы чисты в естестве своем. Вам не нужно искать совершенства, вы уже совершенны. Всякая добрая мысль, которая приходит вам в голову, или которую вы выполняете, есть проникновение за покрывало, скрывающее истину, и за этим покрывалом взору представляется Чистота, Бесконечность, Бог, - вечное Естество всего существующего, вечная Мудрость cего мира, ваше истинное я. Познание Его есть низшая ступень падение В существе своем мы обладаем Им, так как же и зачем познавать Его?" (см.В.Джемс,op.cit.,с.503). "Когда видят Бога, - говорит Плотин, - то видят не разумом, а чем-то высшим, чем разум. Тот, кто видит, не видит, собственно говоря, не различает, не представляет двух вещей; он совершенно изменяется, перестает быть самим собой, ничего не сохраняет от своего "я". Поглощенный Богом, он составляет одно целое с Ним, подобно центру круга, совпавшего с центром другого круга" (Enn.VI,9,10; ср.В.Джемс,с.409). Гак как в этом видении Бога нет "двух вещей", то тот, "кто видел, был тождественным с Тем, Кого он видел, так что он не видел Его, но был единым с Ним" (Enn.VI,9,11). "Каждый человек, сердце которого не подернуто сомнением, - говорит суфий Гульжан-Раз, - с достоверностью знает, что нет других существ, кроме Одного... В Его божественном величии нельзя отыскать "меня", "тебя", "нас", потому что в Едином не может быть никаких подразделений. Каждое существо, которое обратилось в ничто и совершенно отделилось от себя, слышит вне себя (т.е., поясним от себя, вне своего феноменального "я") следующий голос и следующее эхо: я - Бог. Оно обладает вечным существованием и неподвластно смерти" (В.Джемс,ibid.). "Здесь, - пишет мистик Сюзо, - умирает дух, и умерший все-таки продолжает жить в блеске Божества . Он теряется в молчании мрака, ставшего ослепительно прекрасным, теряется в чистом единении" (ibidem). "Я также велик, как Бог, - говорит Ангелус Силезиус, - Он так же мал, как и я. Не могу я быть ниже Его, Он не может быть выше меня" (ibid.).
86 См. В.Джемс, op.cit.,с.391.

Минин П. М. Мистицизм и его природа. - Киев: "Пролог", 2003 - 148 с.