Я не представляю как вы живёте с женой 19 лет, это выше моих сил, и для меня смерти подобно...
Да вот... когда было "по пути" - ещё кое как, теперь же тяжеловато.
Я понимаю, если речь шла бы
только об одиноких анахоретах. Но на форуме масса людей, включая автора темы, семейных.
А в чем как не в любви заключается сама святость?.. Что именно может сдерживать человека целиком доверившего себя и всех кого он любит - (через себя) Богу?.. Неверие половин?..
Кто верит, заключает в себя и в свое сердце своих жен/ мужей/любимых/ родителей/детей, всех кто встретился ему на пути и вошел в сердце, благодарностью или болью, предательством или преданностью - они живы в сердце твоем, даже если физически уже умерли - они все являются частью тебя и твоей любви - к Богу.
Люди «не понимают» и не чувствуют тогда, когда что-то недолюблено нами. Когда существует некая неискренность и слабость наша. По отношению к источнику этой любви - Триединому Богу, в первую очередь. Если мы искренни, то как бы «далеки» не были близкие нам люди от веры умственно, они, любя тебя, доверяют и твоей устремленности, это возможно выражается в уважении твоего выбора, иногда мелкие знаки дают тебе понять, что то, что пока чуждо их уму, не чуждо их душе и их сердцу. Они не связывают, они катапультируют, своей любовью к тебе, несмотря на то, что ты от них «удаляешься» словно, когда разделяют и признают важность цели. Они остаются рядом, а значит, они тоже включены в эту цель. Прививаются к тебе, в то время как ты - прививаешься к Богу. Они же самые главные учителя, самые верные - весь ты на ладони, со своей гордыней, мелкими промахами ведущими в пропасть и они же те, кто тебя вытягивают. И когда великодушны, и когда слабы и когда отчаиваются, каждое движение сердца другого - отзывается в тебе и ты способен (если ты Бога любишь) меняться и любить - еще больше.
Кто написал - нет на свете двоих людей, есть один человек? Все в тебе. И ты готовишь себя-одного-но-во-всех на свадьбу с Агнцем.
Осознавая себя во всех и всех в себе какие могут быть «привязки душевные». Ощущать людей рядом - грузом, - это чудовищная пошлость. Которую тоже надо выжигать, прежде чем отвязав и сбросив всех в пучину словно «грузики» - по-ангельски воспарить ввысь( я знаю о чем говорю, и знаю, как мучительно ощущается изживание этой пошлости в покаянии. Обещав сердцем верность своей семье и нарушая ее (сердцем и словом), «Во имя высшей любви» как можем мы говорить о преданности Богу. Нет такой высшей любви, когда для этого надо растоптать «маленькую» любовь других людей.
Помню свою горечь, когда читала воспоминания Антония Сурожского.
Во Франции, когда мы попали туда с родителями, довольно-таки туго было жить. Моя мать работала, она знала языки, а жили очень розно, в частности – все в разных концах города. Меня отдали живущим в очень, я бы сказал, трудную школу; это была школа за окраиной Парижа, в трущобах, куда ночью, начиная с сумерек, и полиция не ходила, потому что там резали. И, конечно, мальчишки, которые были в школе, были оттуда, и мне это далось вначале чрезвычайно трудно; я просто не умел тогда драться и не умел быть битым. Били меня беспощадно – вообще считалось нормальным, что новичка в течение первого года избивали, пока не научится защищаться. Поэтому вас могли избить до того, что в больницу увезут, перед глазами преподавателя. Помню, я раз из толпы рванулся, бросился к преподавателю, вопия о защите, – он просто ногой меня оттолкнул и сказал: Не жалуйся! А ночью, например, запрещалось ходить в уборную, потому что это мешало спать надзирателю. И надо было бесшумно сползти с кровати, проползти под остальными кроватями до двери, умудриться бесшумно отворить дверь – и т.д.; за это бил уже сам надзиратель.
Ну, били, били и, в общем, не убили! Научили сначала терпеть побои; потом научили немного драться и защищаться – и когда я бился, то бился насмерть; но никогда в жизни я не испытывал так много страха и так много боли, и физической, и душевной, как тогда. Потому что я был хитрая скотинка, я дал себе зарок ни словом не обмолвиться об этом дома: всё равно некуда было деться, зачем прибавлять маме еще одну заботу? И поэтому я впервые рассказал ей об этом, когда мне было лет сорок пять, когда это уже было дело отзвеневшее. Но этот год было действительно тяжело; мне было восемь-девять лет, и я не умел жить.
А вот о папе его тем временем
Мой отец жил в стороне от нас; он занял своеобразную позицию: когда мы оказались в эмиграции, он решил, что его сословие, его социальная группа несет тяжелую ответственность за всё, что случилось в России, и что он не имеет права пользоваться преимуществами, которые дало ему его воспитание, образование, его сословие. И поэтому он не стал искать никакой работы, где мог бы использовать знание восточных языков, свое университетское образование, западные языки, и стал чернорабочим. И в течение довольно короткого времени он подорвал свои силы, затем работал в конторе и умер пятидесяти трех лет (2 мая 1937 года). Но он мне несколько вещей привил. Он человек был очень мужественный, твердый, бесстрашный перед жизнью; помню, как-то я вернулся с летнего отдыха, и он меня встретил и сказал: “Я о тебе беспокоился этим летом “. Я полушутливо ему ответил: “Ты что, боялся, как бы я не сломал ногу или не разбился?” Он ответил: “Нет. Это было бы всё равно. Я боялся, как бы ты не потерял честь”. И потом прибавил: “Ты запомни: жив ты или мертв – это должно быть совершенно безразлично тебе, как это должно быть безразлично и другим; единственное, что имеет значение, это ради чего ты живешь и для чего ты готов умереть”. И о смерти он мне раз сказал вещь, которая мне осталась и потом отразилась очень сильно, когда он сам умер; он как-то сказал: “Смерть надо ждать так, как юноша ждет прихода своей невесты”. И он жил один, в крайнем убожестве; молился, молчал, читал аскетическую литературу и жил действительно совершенно один, беспощадно один, я должен сказать. У него была малюсенькая комнатушка наверху высокого дома, и на двери у него была записка: “Не трудитесь стучать: я дома, но не открою”. Помню, как-то я к нему пришел, стучал: папа! это я!.. Нет, не открыл. Потому что он встречался с людьми только в воскресные дни, а всю неделю шел с работы домой, запирался, постился, молился, читал.
И вот, когда я решил кончать самоубийством, за мной было: эти какие-нибудь две фразы моего отца, что-то, что я улавливал в нем, странное переживание этого священника (непонятная по своему качеству и типу любовь) – и всё, и ничего другого
Думаю. найдутся люди на форуме, кто восхитится верой и словами отца. Меня это - не восхищает. Вера без любви ничто. Истинная вера - согревает, а не отмораживает.
